Больше никогда не спать
Шрифт:
— Послушай, Арне, не доводи ситуацию до абсурда.
Клянусь, что я сказал это без тени ханжества. И я даже могу это доказать. Ведь то, что он несёт почти всё, а я — почти ничего, меня не радует, а беспокоит. Я боюсь, что рано или поздно ему это надоест. То есть — я ему надоем.
Между тем Арне объясняет мне, что ему не так уж и тяжело:
— Ты забываешь, что я несколько раз ходил сюда совершенно один. И тогда мне тоже приходилось нести палатку. Полотно, стойки, и ещё и сеть в придачу.
Я очень стараюсь ему верить. К счастью, то соображение, что когда он ходил сюда в одиночку,
33
В три часа дня мы сидим на краю ущелья, самого глубокого из тех, что я когда-либо видел. Как будто размечавший Землю космический топор сделал здесь зарубку на земной коре. Стены ущелья почти отвесные, они состоят из огромных и острых каменных глыб.
По-моему, спускаться вдоль них — занятие скорее для настоящих альпинистов с верёвками, «кошками» и сотней шерпов, всей душой преданных своим сахибам. Такой шерп, если понадобится, потащит сахиба на спине. Или четверо шерпов понесут его на носилках. Четверо шерпов… двадцать шерпов… да хоть двести. Передают сахиба из рук в руки, так же, как люди на пожаре передают по цепочке вёдра с водой. Сахиб курит трубку, пишет дневники, чистит ананас. Сахибу достаются медали, слава, его портрет публикуют газеты. Шерпам достаются чаевые.
До сих пор я был уверен, что в этом походе нет никаких непреодолимых трудностей. За подъёмом следует спуск, дождь рано или поздно кончается, болотистые участки сменяются сухими, и даже камни, на которых я постоянно подворачиваю ноги, иногда пропадают довольно-таки надолго. В общем, как и в жизни, специфическим образом распределённые неприятности. Но таких обрывов, как этот, я ещё не видел.
Я смотрю на Арне в надежде, что он как-то откомментирует ситуацию, но он лишь говорит:
— Лучше всего что-нибудь поесть прямо здесь.
Лучше всего — здесь? Непохоже. Мы оба отправляемся на поиски сухих веток. Проходит не меньше четверти часа прежде, чем нам удаётся найти пару десятков.
Я тщательно складываю очаг из трёх примерно одинаковых по размеру камней. Арне ставит на него сковородку, я ложусь на живот и чиркаю спичкой. Спичка горит пару секунд, потом гаснет. Мелкий хворост тлеет и сморщивается. Зажигаю вторую спичку. Раздуваю огонь изо всех сил. Арне открыл банку консервов и вывалил мясо на сковородку. Я беру третью спичку.
— С примусом было лучше.
— Бензин всё равно кончился. Квигстад с Миккельсеном, так же, как и мы, жгут костры.
Четвёртая спичка. Даже сейчас, лёжа на животе, я всё равно вижу пропасть, такая она огромная.
Когда я перестаю раздувать костёр, мой рот не успокаивается. И вовсе не от голода. Горло постоянно глотает, зубы скользят, будто шлифуясь, по внутренней стороне губ, а язык вновь и вновь беспомощно обследует свою пещеру, хоть он и заключён в ней вот уже двадцать пять лет.
Господи Боже, я боюсь. Даже если я расшибусь насмерть, упав с этой скалы, то и мёртвому мне будет смертельно стыдно. Дурачина-простофиля, увалень с болот. Квигстаду и Миккельсену он в конце концов надоел. Из-за него терялось слишком много времени. Арне слишком вежлив,
В данный момент я просто неспособен понять, что мертвецу не может быть стыдно. И при этом я никогда не испытывал такого страстного желания жить, как сейчас. Неприятная мысль застигает меня врасплох, как пощёчина: а вдруг и мой отец был никудышним скалолазом? Вдруг в той экспедиции он уже пару раз падал? Может быть, его товарищи думали про себя: ну что за слабак нам попался, одни проблемы из-за него. А его гибель окончательно спутала все их планы.
Я сижу, ухватившись левой рукой за левую икру, в правой руке, между большим и средним пальцем, у меня ломоть хлеба, и указательным пальцем я придерживаю на нём чуть тёплый кусок мяса. На секунду я забываю о еде, и мой взгляд падает на правое запястье, где отчётливо видно, как пульсирует артерия. Как чудовищен этот один из самых отвратительных признаков принадлежности человека к животному миру. Животное. У меня под кожей скрыт червь, он судорожно выгибается и снова распрямляется в попытках вырваться на свободу. Успокойся, бедный маленький червячок, может быть, твоё освобождение наступит гораздо скорее, чем ты думаешь. И оно тебя очень разочарует, потому что ты точно так же не можешь существовать без меня, как моллюск не может жить вне своей раковины.
Я откусываю от бутерброда и ухмыляюсь. Внезапно я слышу, как Ева, верящая в Бога, утешает мою мать: «Не плачь, мама. Альфред теперь с отцом!»
Она указывает пальцем вверх. Ноготь на пальце тщательно отлакирован. Потом она вынимает из сумочки пудреницу и запудривает дорожку, оставленную слезой на её щеке. Все её подруги тоже очень заботятся о своих ногтях. Глупые девчонки, которые, так же, как и Ева, верят в Бога. Когда останется одна Ева, наша семья уж точно утратит всякую надежду отомстить за отца. Хорошо ещё, если Ева в следующем году сдаст выпускные экзамены в своей средней школе для девочек. И нечего даже и надеяться, что Ева когда-нибудь будет в состоянии пересказывать в семи голландских газетах то, что «Observer» и «Figaro Litteraire» пишут об иностранной литературе. Зато хныкать насчёт Бога она умеет очень хорошо. Я давно уже не пытаюсь её обратить, и, когда я говорю ей: «Понять, что слово „бог“ не может ничего означать — это просто одна из тех вещей, для которых ты слишком глупа», она отвечает: «Посмотрим ещё, что выйдет из тебя, со всей твоей сообразительностью».
Я так смеюсь, что едва глотаю. Все мои амбиции сейчас, кажется, направлены на то, чтобы не задохнуться от смеха. Коль скоро я понимаю, что дело только в том, чтобы доказать свою правоту глупой девчонке, которая верит в Бога. Подумать только — я должен показать ей, что выйдет из меня, со всей моей сообразительностью! Потому что если со мной случится несчастье, она укажет наманикюренным пальцем в небо и скажет: «Он теперь с отцом».
Кто знает, может, и моя мать тоже так подумает. Возраст и накопленная за годы скорбь, несомненно, послужат ей оправданием.