Большевики и левые эсеры (Октябрь 1917 - июль 1918)
Шрифт:
в 12 томах. Т. 7. Москва, 1967, стр. 347.
См.: Г.Зиновьев. Сочинения. Т. 7. Ленинград, 1925, часть 1, стр.535,
примечание.
Четвертый Чрезвычайный Всероссийский съезд Советов рабочих,
солдатских, крестьянских и казачьих депутатов. Москва, 1920, стр.23.
Там же, стр.23, 48-51.
См.: "Партийные известия", No6-7 (13-14), 20 мая 1918, стр. 15.
См.: Стенографический отчет Четвертого Чрезвычайного съезда Сове
тов рабочих, солдатск., крестьянск. и каз. депутатов. Москва, 1920,
стр.64. 22 марта Брестский мир был ратифицирован Германией и
вступил в силу. (См.: Warth. Soviet Russia in World Politics, p.54).
Стенографический отчет Четвертого Чрезвычайного съезда Советов,
стр.61.
См.: Зиновьев. Сочинения. Т, 7, часть 1, стр.537.
См.:
Цит. по кн.: Аникеев, указ. соч., стр.240.
Там же, стр. 243.
Там же, стр. 240.
ГЛАВА ШЕСТАЯ БРЕСТСКИЙ МИР В ДЕЙСТВИИ
Весною 1918 года Ленин все время защищал "свой" Брестский мир. Но каждый раз подразумевал под этим не то, что ранее. В каждом конкретном промежутке времени, в каждый конкретный день и час своей жизни он был уверен, что прав, и прав абсолютно. "В наиболее острые моменты он как бы становился глухим и слепым по отношению ко всему, что выходило за пределы поглощавшего его интереса... Он верил в то, что говорил".1 Эта несокрушимая вера в себя не подходила под понятие "самоуверенность". Это было нечто большее, не поддающееся ни осмыслению, ни логике. Он не видел того пути, по которому шел сам и вел других. Но каждый свой последующий шаг он видел отчетливо. Его охватывала паника, или вдруг -- необъяснимый оптимизм, в зависимости от того, перед кем он выступал, какие цели преследовал своим выступлением. Но каждый раз -- или только казалось так окружающим -- он искренне верил в то, что говорил. И эта вера захватывала других, опьяняла, гипнотизировала. Так вело его шаг за шагом, слепо. 29 апреля во ВЦИК, как давно уже не выступал там, он выступил с обширной речью, злой, разъяренной, снова о Брестском мире, против левых эсеров и левых коммунистов.
Но, казалось, не окружающим, а себе доказывал Ленин правоту своих собственных мыслей в нудной, тянувшейся час 20 минут речи.2 И не осталось незамеченным это для Мартова. Он понял, что в Ленине боролись два человека -- безудержный революционер семьдесят третьего дня парижской коммуны3 и
трезвый государственный деятель. Эти два порыва не могли
совмещаться даже в дьявольской натуре Ленина. Мартов сказал:
"Непропорционально много места он посвятил в своих
рассуждениях ничтожной, по его словам, группе Бухарина
и Радека. Вам покажется с первого взгляда странным это
обстоятельство, но только на первый взгляд. По существу
дела здесь не борьба гражд[анина] Ленина с какой-то левее
его стоящей группой, -- это внутренняя борьба двух душ,
из которых состоит современный большевизм".4
Ленину предоставили слово для защиты мирного договора. Он
стал отрицать, "что пролетариат замучен в Европе, что в Германии
пролетариат испорчен"; сказал, что такая точка зрения есть "точка
зрения национальной дикости, такой глупости, что уже и не
знаю, куда идти дальше..."5 А свою точку зрения о передышке
и Брестском мире защищать не стал. Сдался.
С этой бесконечно тянувшейся оппозицией во ВЦИКе трудно было сладить. Когда были поражения -- особенно не хотелось Ленину там выступать. Но и нельзя было выставлять кроме себя никого -- не сказал бы оратор необходимого. Когда нужно было выступать во ВЦИК 9 мая, вскоре после организованного немцами переворота на Украине, невозможно было выпустить на трибуну Чичерина -- растерялся бы. А Троцкий с Радеком наотрез отказались бы произнести пораженческую речь, снова в защиту Брестского мира, и доказывать, что ничего опасного не происходит. Но и сам Ленин никак не мог оправиться от удара, от того страшного поражения, полученного на Украине, от тех бесконечных требований немцев. И вот, накануне 9 мая, он спасовал, дезертировал, как последний трус бежал с линии фронта -- отказался выступать перед ВЦИК с обещанным докладом (а повестка дня была уже широко распубликована в газетах). Отдуваться пришлось Свердлову -- тот никогда не терялся, -- что доклад не готов "по техническим причинам", что Ленин читать доклада не будет сейчас, но прочтет на следующем заседании ВЦИК. Фракции протестовали, требовали назначить внеочередное заседание на 10 мая. Но Свердлов отказал, назначил как планировалось, на 14-е.6 А за те четыре дня, до 14-го,
числе газету "Вперед", чтобы не распускали "ложных слухов" о германских ультиматумах и требованиях, о взятии немцами Курска. А 14-го Ленин выступил во ВЦИК с речью, поразившей всех своей пустотой и растерянностью, прикрывавшим демагогию оптимизмом.7
Речь Ленина оставила слушателей в замешательстве. В конце ее стенограмма не отмечает аплодисментов зала. Было общее ощущение, что Ленин ничего не сказал, хотя от этой речи, перенесенной с прошлого заседания ВЦИК, ожидалось многое. Ленин же говорил очень скользко, увертливо, и о том, что нужно сохранить передышку, и о том, что нужно оттянуть войну, но и о том, что эта война неизбежна, что армия к ней уже готова, что отпор может быть дан в любую минуту и -- что сейчас к этому отпору Советы не готовы еще. Так, запутав советский актив, он и кончил как-то странно, оставив всех в недоумении.
И конечно же в ответ он был подвергнут резкой критике со стороны эсеров, меньшевиков и левых эсеров. Критика эта была настолько неопровержима, что Ленин отказался от своего ответного слова, на которое имел полное право, и покинул заседание ВЦИК. Заключительное слово прочитал вместо Ленина Свердлов. Однако большинством голосов, что всегда было предопределено, ВЦИК принял большевистскую резолюцию, одобряющую доклад Ленина и текущую политику советской власти.
Вот под этот аккорд протестов проводил Ленин политику сотрудничества с немцами, отважившись даже на обмен послами. 7 апреля на заседании ЦК РКП (б) в Берлин решено было послать А. А. Иоффе,8 большевика, сторонника перманентной революции и противника Брестского мира. Выбор этот не был случаен. Иоффе считался одним из лучших советских дипломатов и экспертов по Германии, где все еще предстояло готовить революцию. И готовить ее там должен был в первую очередь советский посол. Немцы же послали в Москву Мирбаха, прибывшего 23 апреля. Посольство Германии разместилось в двухэтажном особняке, принадлежавшем вдове сахарозаводчика и коллежского советника фон Берга (ныне улица Веснина, дом No 5).
Через три дня германский посол вручил свои верительные грамоты председателю ЦИК Свердлову. В тот же день советское
правительство дало понять Германии, что оно не намерено попустительствовать нарушениям германской стороной условий Брест-Литовского мира: Чичерин передал по радио МИДу Германии ноту протеста. В ней обращалось внимание на то, что "в южной полосе Российской республики происходит дальнейшее продвижение к северу германских войск и связанных с ними украинских отрядов". В ноте также говорилось, что
"ввиду этих обстоятельств советское правительство сочло себя вынужденным мобилизовать необходимые силы для обеспечения свободы и независимости Российской республики, угрожаемой ныне в тех пределах, которые определены были Брест-Литовским договором". 29 апреля Мирбах сообщил рейхсканцлеру Гертлингу о своих первых московских впечатлениях:
"Как я уже сообщал в телеграмме, наше наступление на Украине -Финляндия стоит на втором плане - уже через два дня после моего прибытия стало первой причиной осложнений. Чичерин выразил это только намеками и скорее в элегической форме, однако достаточно ясно и понятно... Более сильные личности меньше стеснялись и не пытались скрывать свое неудовольствие: это прежде всего председатель Исполнительного Комитета Свердлов..."9
Как человек, Мирбах не симпатизировал коммунистическому режиму. Официальная советская историография называет его "представителем наиболее реакционных феодально-аристократических кругов кайзеровской Германии", считавшим "советский строй в России недолговечным" и связывавшимся "с теми группами русских контрреволюционеров, которые, как ему казалось, должны были скоро придти к власти".10 В этой формулировке советского историка, однако, больше шаблонного, чем конкретного. Как дипломат, Мирбах был крайне объективен и тонок. Его донесения рейхсканцлеру Г. Гертлингу и статс-секретарю по иностранным делам Р. Кюльману в целом говорят о верном понимании им ситуации в России. В своем первом отчете о политической ситуации в стране Мирбах безошибочно уловил главное -- слабость большевистского правительства, не опирающегося на какую-либо