Большевизм от Моисея до Ленина
Шрифт:
— И вдруг, — засмеялся он, — еврей покинет кафе как израильтянин. Нет, ты прав. Хорошим еврей прикидывается только для того, чтобы суметь еще более незаметно сделать что-то плохое. Все время своего существования он поступает так, и так останется также навсегда.
— Это двуличие, — дополнил я, — ты найдешь даже у Спинозы. [108] Трудно себе представить более свободный взгляд на мир, чем у него, и в то же время его этика может испугать даже свинью. «Во всех вещах ищите пользу», вот квинтэссенция его морали. Истинно еврейская точка зрения. Характерно, что этот «борец с иудаизмом» вопреки всем издевательствам в его адрес со стороны евреев никогда не высказывался о еврействе. Это Отто Хаузер [109] называет его так. Ну да, если кто считает философию только пустой «игрой мыслей», нужной только для того, чтобы доставлять удовольствие философам; о том знают только приблизительно, сколько часов уже пробило.
108
Барух Спиноза, самый выдающийся философ среди евреев (1632–1677).
109
Хаузер: «История иудаизма», стр. 321.
— Также
— Если их уже слишком прижимает, — ответил я, — они просто сочиняют о совершенно здоровых людях, будто те прогнили. Я помню, что в одной еврейской книге о Гёте всюду читал об его унаследованном сифилисе; и в книге о Рихарде Вагнере много об его педерастических наклонностях. Конечно, если бы они оба должны были считаться настоящими евреями, то требовалось бы непрерывно приводить доказательства таких утверждений.
110
Знаменитый подкидыш в середине прошлого столетия. Разумеется, автором самого известного романа о нем «Каспар Хаузер или Леность сердца» (1909) был, таки да, Якоб Вассерман.
111
Пропущено в оригинале (издательство).
— Интересно, — заметил он, — не попробуют ли они и Лютера превратить в еврея? Вряд ли. Он уж слишком сильно задал им жару. Но то, что кроется в нем, они, естественно, тоже в очень малой степени станут извлекать из него.
— Ты знаешь, что именно? — спросил я.
— Знаю, — кивнул он серьезно. — Самую страшную трагичность. Вину с настолько ужасным воздействием, что сегодня из-за этого может погибнуть вся культура, вину за действия, совершенные им в полном неведении, за неосознанную им причину немецкого крушения. Лютер, могучий противник еврейства, неосознанно сам вымостил ему роковую дорогу. Непостижимо; я говорю тебе, непостижимо. Он прозрел с опозданием всего-то на каких-то паршивых десять или двадцать лет! Только незадолго до своей смерти [112] он понял, кто такой Иуда, когда все уже было решено! А раньше он телом и душой был на стороне предателя! Тогда евреи были для него еще «двоюродными братьями и братьями нашего Господа», а мы, христиане, однако, только «девери и чужаки». Заламывая руки, он заклинает народ «обходиться очень тонко и аккуратно» с ними. Они для него выше апостолов! Покойный Эрцбергер не смог бы поступать более идиотски.
112
Лютер умер в 1546 году. Его два антисемитских труда «О евреях и их лжи» и «Vom Schem Hamphoras» появились в 1542; его филосемитский труд происходит из 1523 года. Сравните отличное маленькое произведение «Лютер и евреи» доктора Альфреда Фальба.
— Только, — прервал я его, — совсем не так искренне. Если бы Лютер был современником Эрцбергера, ему уже не нужно было узнавать о цели еврейской платы за молчание, чтобы своевременно разглядеть суть еврейства. Он уже студентом полностью включился бы в борьбу против этого чертового выводка.
— Боже мой, — он сразу согласился, — его нельзя упрекать, прошедшие с того времени четыреста лет — это большой срок. Но одно нельзя забывать: тогда народный инстинкт был более бодрствующим, чем сегодня. Повсюду царило недоверие по отношению к евреям. Продолжительное пристрастие Лютера, человека из народа, к евреям как раз отнюдь не говорит в его пользу; даже если учесть некоторую его оторванность от мира из-за пребывания в монастыре. Тут действует то же правило, что и везде: много учения портит зрение.
Все же: Лютер был великим человеком, гигантом. Одним ударом он пронзил сумерки; он увидел еврея так, как мы начинаем видеть его лишь сегодня. Только, к сожалению, слишком поздно, а также еще не там, где он действует вреднее всего: в христианстве, Ах, если бы он увидел его там, увидел еще в молодости! Он атаковал бы не католицизм, а еврея, стоящего за ним! Вместо того чтобы отвергать всю церковь вообще, он направил бы всю свою страстную мощь на истинных «мракобесов», темных людей, стоявших в тени. Вместо того чтобы преображать, приукрашивать Ветхий Завет, он заклеймил бы его как оружие антихриста. И еврей, еврей предстал бы в своей ужасной наготе, для вечного предупреждения. Он должен был бы уйти из церкви, из общества, из залов князей, из замков рыцарей, из домов горожан. Ведь у Лютера была сила, и мужество, и восхитительная воля. И никогда не дошло бы до раскола, никогда не дошло бы до войны, в которой по еврейскому желанию тридцать лет проливалась арийская кровь.
— И никогда, — подхватил я, — не дошло бы до того современного факта, что представитель установившейся в России кровавой еврейской диктатуры может весьма любезно пожимать руку высокопоставленному католическому епископу! [113]
— Этим уже все сказано, — воскликнул он! — Тот, кто этого уже здесь не видит, тому за всю его жизнь не удастся открыть глаза. Рим должен быть дипломатичным? Не смешите меня! «Говорите только да, да — нет, нет, все остальное от лукавого». Пора сказать, как говорил Григорий VII, как говорили отцы церкви Иоанн Златоуст [114] и Фома Аквинский, как все настоящие христиане высокого уровня говорили! Рим должен «взвешивать», распределять вину правильно? И в конце он совсем не знает, где эта вина лежит высотой с гору? Торговец дешевыми товарами на мюнхенской ярмарке это знает! И еще как знает!
113
В 1922 году Чичерин официально был принят архиепископом Генуи.
114
Иоанн Златоуст (347–407): «Кто были патриархи евреев, если не спекулянты, и торговцы и полны всякого нечестия?»
— Точно как еще во времена Лютера, — сказал я. — Тогда еврейская торговля индульгенциями, сегодня еврейская политика. Если кто-то с этим борется, то его закидывают упреками, мол, он хочет уйти прочь от Христа, к Вотану, или еще куда-то, черт его знает. Упрямцы, которые в сильном отчаянии теряют ориентир, могут схватиться, конечно, и за эту соломинку; но мы возражаем против такой глупости. В Христе, высшем проявлении мужественности, мы находим все, в чем мы нуждаемся; и если мы при случае однажды и говорим о Балдуре, то всегда при этом в нас звучит и радость, удовлетворение
— Гуманист! — ударил он сжатым кулаком по столу. — Человек терпимости, «свободы, равенства, братства»! Крысолов баранов! Еврей как масон, который усердно учит мир тому, как можно строить из камня на открытом воздухе! Нет для него лучшего корма, чем умники, всезнайки, карьеристы. С тех пор, как существуют «логики», они толпами прутся к мастеру «логики». Уже Ульрих фон Гуттен [115] был в их числе. «Я решился на это!» — так чудесно он размахивал этим лозунгом повсюду вокруг.
115
Ульрих фон Гуттен, франконский имперский рыцарь, (1488–1523).
— Нужно только спросить себя, — прервал я его, смеясь, — на что же он решился. Мне кажется: «быть глупцом на собственный страх и риск», как говорит Гёте. И так он тоже вместо настоящих мракобесов ловил ненастоящих. Почитайте только стихотворение, где он безмерно поздравлял курфюрста Альбрехта [116] с ужасными пытками и сожжением еврейского отступника Пфефферкорна [117] ; и станет ясно, куда ветер дует. По какой причине Пфефферкорн обнаружил враждебное христианству содержание в отдельных еврейских религиозных писаниях, то ли из личной мстительности, то ли потому, что в нем, что даже вероятнее, еврейская злость переросла в волю к уничтожению вообще, в неограниченный инстинкт разрушения; тут не играет никакой роли. Он на самом деле поразил иудаизм в его самом чувствительном месте; и поэтому гуманист Гуттен на самом деле немедленно ударил его в спину. Само собой разумеется, любящий великолепие курфюрст Альбрехт тоже склонялся к гуманизму, что следует уже из его гуманного обращения с Пфефферкорном. Великий светоч Рейхлин [118] первым позаботился обо всем. Этот «лучший знаток еврейского языка в Германии» при всем своем самом большом желании не смог обнаружить в указанных еврейских религиозных трудах ничего серьезного, что было бы враждебно христианству, и поэтому со спокойной душой так их и оценил. «С тщательной добросовестностью настоящего ученого», как так же спокойно отмечает роскошный том «На заре реформации». [119] Насколько совестливо обстояло дело у гуманистов, эта книга выдает в другом месте, там, где она пишет о своем основном герое, Эразме Роттердамском. [120] Он просил о золоте и подарках везде, где только мог. О, sancta humanitas!
116
Курфюрст Альбрехт, архиепископ Майнца и Магдебурга, епископ Хальберштадта, кардинал. Выступал за Рейхлина против кёльнских «темных людей» т. е., антисемитов. Наживался на продаже индульгенций. Его позиция, с ее равнодушием, не оказала реформации ни малейшего содействия.
117
Примерно в 1510 году Пфефферкорн донес кёльнским доминиканцам на своих единоверцев из-за враждебности к христианству еврейских религиозных писаний, требуя сжечь их. Он исключил только Ветхий Завет и Талмуд. Принужденный позже к опровержению своих обвинений, он затем снова взялся за старое, после чего он был сожжен на костре после страшных мучений. Месть Иудеи.
118
Иоганн Рейхлин (Ройхлин), знаменитый гуманист, родился в 1455 году в Пфор-цхейме, учился во Фрайбурге, Париже, Базеле, Орлеане и Пуатье, был, среди прочего, профессором в Ингольштадте и Тюбингене. Там он и умер в 1522 году. С помощью еврейского тайного учения Каббалы он надеялся прийти к познанию Бога! Занятие ею по его собственному признанию приносило ему наивысшее наслаждение. Крещеный еврей Николаус Элленбоген, который носился с прекрасной мыслью создать монастырскую школу и превратить ее в духовный центр всех остальных монастырей, постоянно переписывался с ним. Ни у кого, решил Рейхлин, не было права, чтобы из-за еврейских религиозных трудов выступать против евреев. «Как хотим мы судить о душах других людей!» Ну, естественно! Как мы можем этого хотеть?
119
В книге «На заре реформации» у Юлиуса фон Пфлугк-Хартунга. Толщина книги примерно 700 страниц. О еврействе в этой книге нет ничего, о чем стоило бы упомянуть. Намерение автора ясно и вызывает огорчение. Достаточно одного лишь предложения: «Как теперь Пфефферкорн с императорским мандатом в кармане начал свой поход ради конфискации (враждебных к христианству религиозных трудов евреев), как и почему этот мандат был отозван — здесь не нужно разъяснять в подробностях». (Страница 300 и на следующих страницах.) Я верю, это как раз то, что не нужно разъяснять!
120
Эразм Роттердамский, пожалуй, самый знаменитый гуманист. Родившись в 1467 вне брака в Роттердаме, он «раньше срока» попадает в школу в Девентере, потом в монастырскую школу в Хертогенбосх. Получив сан священника, он отправился в Кёльн и Париж. Частое пребывание в Англии, где масонский орден уже сильно выступал на передний план. «Умный ученик Луция», т. е. заурядного болтуна. На долгое время испытание Германии. «Никакой мужской деятельной силы, никакого тепла в этой натуре с тонкими струнами!», насмехается над ним Й. Вилле в «На заре реформации» (страница 323) и сам не знает, как. Умер в 1536 в Базеле. Мир его праху!
— И это общество, — сердито произнес он, — как движущий элемент стояло за наивным Лютером! Потому что это именно он тогда вышел на бой. Как он, еще будучи молодым человеком, мается со всяческими фантазиями! Страх перед молнией приводит его в монастырь. Хорошо как никто, он там борется за спасение душ, усердно как никто, часто вызывая у других монахов безобидные насмешки. Потом он прибывает в Рим, и первое подозрение появляется в нем. Роскошь тамошней монастырской жизни, спешное проговаривание месс — лишь бы побыстрее закончить, и прочие признаки секуляризации удивляют его. Дома он снова забывает об этом. Как профессор теологии он в Виттенберге сталкивается с гуманизмом. «Вольнодумствующей» шайке срочно необходима сильная голова. Рейхлин, светоч еврейских исследований, попадает в его круг и направляет его внимание на Павла, он же Савл, он же Шауль. Подмигивая, ему подсовывают «Письма темных людей» против кёльнских доминиканцев, главных врагов евреев. Их бездарный тон — они остроумны только на поверхностности — ему не нравится. Но, все же, многое из них он усваивает. Вся сущность монастыря кажется ему вдруг искаженной, еврей превращается в невинного ангела.