Большие деньги
Шрифт:
Наконец, когда обвинитель окончательно припер его к стене, Сэмюел Инселл выпалил: «Да, виновен!» – он на самом деле допустил ошибку в несколько десятков миллионов долларов, но это была честная ошибка.
Приговор: невиновен.
Улыбаясь сквозь слезы, все родственники Инселла направились к своему автобусу под восторженные вопли толпы. Тысячи разоренных инвесторов, по крайней мере так утверждали газетчики, которые потеряли все сбережения, накопленные за всю жизнь, сидели дома с газетами в руках и обливались горючими слезами при мысли о том, сколько пришлось выстрадать этому несчастному мистеру Инселлу. Банкиры были счастливы, они получали всю его недвижимость.
В атмосфере святости низложенный
«После пятидесятилетнего труда можно, наконец, сказать, что работа сделана» – таков был его последний афоризм.
Мэри Френч
Мэри Френч допоздна засиделась в офисе и пришла на митинг, когда тот уже заканчивался. Свободных мест не было, и ей пришлось стоять в самом конце зала. Но перед ней маячило так много народа, что она не видела Дона, только слышала его звенящий с хрипотцой голос, а когда он прерывался, делал паузы, она чувствовала всеобщее напряженное внимание. Его заключительные слова потонули в грохоте аплодисментов, в зале звучали восторженные голоса, скрипели сиденья и шаркали сотни ног. Она выбежала раньше толпы и по коридору направилась к задней двери. Дон как раз выходил из нее, раздвигая черные занавески и разговаривая на ходу через плечо с делегатами шахтеров. Он на секунду остановился, чтобы своей длинной рукой придержать перед ними дверь. На его раскрасневшемся лице блуждала улыбка, глаза сияли как обычно после выступления, и у него был такой счастливый вид, будто он только что вернулся со свидания с любимой девушкой. Он не сразу заметил ее среди людей, окруживших его на улице. Не глянув даже в ее сторону, он вместе с теми, с кем разговаривал у выхода, быстро зашагал к углу улицы. С них не спускали глаз, они шли мимо группы рабочих по производству меховых изделий и женской одежды, толпившихся вдоль всего тротуара.
В этих прикованных к нему взглядах, она видела искорки искренних чувств к нему, Дону Стивенсу, к их собственному лидеру, и от этого у нее становилось теплее на сердце.
Только когда они наконец сели за столик в небольшой столовой под надземкой, он повернулся к ней и, крепко сжав руку, спросил:
– Ну как, устала?
Она кивнула.
– А ты разве нет, Дон?
Он засмеялся.
– Нет, я не устал, просто голоден как волк, – ответил он, растягивая слова.
– Товарищ Френч, мне казалось, что мы поручили вам присматривать за товарищем Стивенсом, чтобы он регулярно питался, – сказал Руди Голдфарб, сверкнув белоснежными зубами на фоне смуглого лица итальянца.
– Он вообще никогда не ест перед выступлением, – объяснила Мэри.
– Но потом обычно наверстываю, – сказал Дон. – Послушай, Мэри, у тебя есть мелочь? У меня, кажется, в карманах ни цента.
Мэри, улыбнувшись, кивнула.
– Мама снова пришла на выручку, – прошептала она.
– Деньги, – вмешался в разговор Стив Местрович. – Нам нужны деньги, иначе нас всех побьют.
– Мы сегодня отправили грузовик, – сказала Мэри, – вот почему я опоздала на митинг.
Местрович провел своей закопченной рукой по лицу желтовато-серого цвета с коротким вздернутым носом, густо испещренным черными порами.
– Если только какой-нибудь казак его не перехватит.
– Эдди Спеллмана вокруг пальца не обведешь. Он пролезет в любую щелку. Как он ухитряется, ума не приложу.
– Вы даже не представляете себе, что значит одежда для наших женщин и детей… послушайте, мисс Френч, ничего не выбрасывайте, даже если вы считаете, что это уже тряпье. То, что носят наши
– Эдди везет пять ящиков сгущенки. Раздобудем еще к его возвращению.
– Послушай, Мэри, – вдруг сказал Дон, поднимая голову от своей тарелки супа. – Может быть, позвонишь Сильвии? Забыл спросить у нее, сколько ей удалось собрать на митинге.
– Я сам позвоню. Вы, по-моему, устали, товарищ Френч… Есть у кого-нибудь никель? – вскочил юный Голдфарб.
– Вот, возьми, – протянул монетку Местрович. Вдруг он, закинув голову, захохотал. – Надо же! Черт подери! У шахтера в кармане целый никель! В конце концов нашему шахтеру придется взять его в рамочку и отослать в музей Карнеги… такая редкость… – Он встал, покатываясь со смеху, натянул на голову черный шахтерский картуз с большим козырьком. – До свиданья, товарищ, пойду пешком до Бруклина. В девять заседание комитета по вспомоществованию… так, мисс Френч?
Когда он выходил из столовой, громко стуча по полу своими черными ботинками, сахарницы на столиках задрожали.
– Боже! – воскликнула Мэри, чувствуя, как у нее на глазах выступают слезы. – Да ведь это был его последний никель!
Вернулся Голдфарб, сообщил, что сборы оказались незначительными. Всего шестьдесят девять долларов, плюс несколько письменных обязательств. «Ну, знаете… Рождество на носу… А на Рождество все обычно на мели».
– Тендерсон произнес паршивую речь, – недовольно проворчал Дон.
– Он, по-моему, с каждым днем все отчетливее превращается в социал-фашиста.
Мэри сидела, чувствуя адскую усталость в каждой клеточке своего тела, ждала, когда Дон соберется идти домой. Ее одолевал сон, и она больше не следила за их разговором, но все эти слова – «центральный комитет», «оппозиционеры», «раскольники» – резали ее слух. Дон постукивал ладонью по ее плечу, и она отгоняла дрему и бодрее шла рядом с ним по темным улицам.
– Странно, Дон, мне всегда очень хочется спать, когда ты заводишь разговор о партийной дисциплине. Не находишь? Думаю, что мне просто не хочется обо всем этом ничего слышать…
– К чему здесь эта сентиментальность! – раздраженно оборвал он.
– Но разве это сентиментальность, когда ты заинтересован в сохранении единства шахтерских профсоюзов? – сказала она, чувствуя, как сразу расхотелось спать,
– Мы все, конечно, к этому стремимся, верим в это, но мы должны следовать линии партии. Все эти ребята… Голдфарб – один из них… Но Бен Комптон совсем другой… можно подумать, что у нас здесь дискуссионный клуб. Если они не будут проявлять осторожность, то я пообрываю им все уши, вот увидишь.
Они с трудом преодолели пять лестничных пролетов к своей маленькой грязной квартирке без штор на окнах. Мэри все время хотела их повесить, только руки не доходили, не было времени. Дон, падая с ног от усталости, сразу же не раздеваясь завалился на кушетку спать. Мэри хотела было разбудить его, но от этой затеи пришлось отказаться. Она развязала шнурки на его ботинках, набросила на него одеяло, разделась и сама легла в постель.
Она лежала с широко раскрытыми глазами, и ей казалось, что она считает поношенную одежду – старые брюки, рваное шерстяное нижнее белье, потертые армейские гимнастерки с оторванными рукавами, разнородные дырявые непарные носки. Она видела перед собой рахитичных детишек со вздувшимися животами, в лохмотьях, костлявых женщин с непричесанными волосами, с грубыми натруженными руками, молодых парней с разбитыми полицейскими дубинками головами, из которых текла кровь, фотографию мертвого шахтера, прошитого пулеметной очередью. Она встала, подошла к аптечке в ванной, вытащила оттуда припрятанную бутылку джина, сделала пару больших глотков. Джин обжег горло. Закашлявшись, она снова легла и погрузилась в жаркий крепкий сон без сновидений.