Большие пожары
Шрифт:
Сейчас этот новый и жуткий персонаж нашего романа метнулся испуганной вороньей тенью в щель калитки. Берлога потирал разбитое колено.
…Редакционный мальчик выскочил вдогонку. Его всегда заспанный голос сейчас перебивался искрами оживления:
— Товарищ Берлога! Вас там к телефону спрашивают из сумасшедшего дома. Уже который раз звонют.
Оглушенный потоком потрясений физических и моральных, Берлога устало взял трубку.
— Говорят из лечебницы душевно-больных Златогорского губздрава. Главный врач просит вас срочно приехать, в виду необходимости вашего свидания с больным Варвием Мигуновым. Сейчас
— Варвий, Варвий, поверженный и разбитый на голову старый друг мой! — Тоска и свора злых предчувствий опять вгрызлись в Берлогино сердце. Он нахлобучил на голову кепку-блин и двинулся по улице прямо по мостовой, спотыкаясь и падая, потешая зевак, пугая милиционеров, нарушая самым видом своим благопристойный распорядок улицы. Огромная его тень бежала рядом с ним.
Он перегнал новенький автобус, последнюю гордость Златогорска, чудом спасся от двух автомобилей и совершил сотни разных мелких уличных поступков, которые свидетельствовали о неустойчивости его, как человека — частицы организованного городского движения.
Заросший волосом от постоянного соприкосновения с сумасшедшими, дикий и пьяный на вид служитель провел Берлогу вверх по лестнице, потом по чистенькому и спокойному коридорчику, и с вежливостью, с какой он, наверно, завязывал больных в смирительную рубаху, распахнул дверь в одну из комнат налево.
Берлога вошел на порог комнаты и попятился назад. Посреди комнаты, возле самой Варвиевой койки, сам Варвий, живой, осязаемый, играл с другим больным в шахматы. В его позе было что-то от старого, нормального Варвия. Суховатое, важное спокойствие, с каким он наклонялся, бывало, над кипой бумаг, отыскивая нужную, как пастух отбирает овцу в большом стаде… Двое больных в той же камере деловито и солидно вырезали бабочек из плотной старорежимной бумаги и складывали их в кучку на столе.
— Варвий, что с тобой, милый? — ласково спросил Берлога, зацепляя ногой табуретку, чтобы сесть, и одновременно распахивая пальто. Но запнулся, остановив свои расширенные зрачки на двери. Оттуда шел заросший верзила-служитель в сопровождении такого же верзилы. Они несли в руках нечто похожее на смирительную рубашку и… направлялись прямо к Берлоге.
— Как вы смеете!!. — Репортер встал, поворачивая во все стороны известково-белое лицо, от которого отлила вся кровь. — Варвий! — крикнул он еще последний раз, негромко и жалобно, как кричат лишь сраженные на смерть, — Варвий! Я бежал к тебе, чтобы спасти тебя, а они…
Рослый служитель торопливо взял его за борт коричневого, в синюю клетку пальто.
— Лови его, Варвий, если ты не продался сам… — орал Берлога, выбиваясь из рук верзилы.
— Я ничего не понимаю… — жалобно пролепетал Берлога, сразу весь обмякнув в верзилиных объятиях. — Варвий, должно быть, я и в самом деле сошел с ума! — Вдруг он вскочил: — А, может быть, я уже и помер?
…Когда Берлога затих, спеленатый верзилой со всей возможной тщательностью, он долго лежал молча, наблюдая, как играют на потолке неясные световые блики, забрасываемые туда улицей. В окно гляделась тусклая провинциальная ночь; в саду, невдалеке, глухо гремела духовая музыка.
— Варвий… — с жестокой точкой в сердце позвал Берлога. — Варвий, повороти меня на бок, чтоб я мог видеть тебя!
Архивариус подошел
— Молчи, — сказал он глухо, точно из деревянного ящика. — Лежи и молчи. От окна тебе не дует.
— Поддувает, — слабо ответствовал Берлога. — Я не узнаю тебя, Варвий. Скажи, ты поддельный или настоящий?.. Молчишь, Варвий? Где бумаги? Где дело № 1057? Тут какая-то нелепая история…
— Говори тише… Этот рыжий посажен сюда только для наблюдения. Где Ефросинья? Что у тебя с лицом?.. Оно все в пятнах каких-то.
— Это кровь! — тихо бросил Берлога и поворочался от воображаемой боли.
— Какая же кровь, если черная! — образумил репортера Варвий. — Скорее уж на чернила похоже.
Берлога лежал молча, припоминая все подробности дневных своих приключений. Вдруг он вспомнил про неистовую схватку на лестнице и не сдержал стона.
— Моя ручка… моя автоматическая ручка! — вырывалось у него сквозь слезы. Не стесняясь перед приятелем ни ребяческих слез своих, ни своего ребяческого вида, потому что и Варвий выглядел не лучше его, Берлога в немногих словах передал ему содержание подслушанного разговора. — А больше всего жаль мне ручки… ах, какая была ручка, Варвий! Он раздавил ее коленом!
Комната представляла собою гладко и ровно выбеленный куб, в котором не было ничего, кроме коек, четырех коек. Берлоге приходилась четвертая, последняя. Двое больных беспрестанно занимались тем, что пускали по воздуху бумажных бабочек и внимательными глазами прослеживали их полет, указывая на него Варвию, который одобрительно кивал головой. Иногда, впрочем, они останавливались и прислушивались к беседе, которую Варвий вел с Берлогой.
— Вытри мне с лица чернила, Варвий! — с неподдельной грустью попросил Берлога. — Вытри хоть халатом своим… нехорошо ведь. Что сказали бы в редакции, если бы увидели меня спеленатого и с этакой мордой. Эх, Варвий, душа болит…
И вот уже приступал Мигунов к исполнению приятелевой просьбы, как вдруг, дико оттолкнув что-то воображаемое, Варвий отскочил на середину комнаты, свирепо завращал глазами и стал говорить неслыханные на его, варвиевских устах, слова:
— Вон! — кричал он на своих товарищей по камере, — вон! Меня, сошедшего омолодить человечество, вы запираете в казематы, чтобы проделывать над ним свои опыты? Я еще покажу вам… я раздроблю вас в пыль и посею в нее мое зерно, мои машины соткут города, мой огонь сравняет с прахом все эти записи вековых человеческих страданий: тюрьмы, музеи, храмы… На новой бумаге, новыми словами я напишу историю земли! Пустите меня…
«Ишь, как распинается. Откуда только и прыти набрался!» — подумал Берлога, не решаясь просить приятеля в такую минуту, чтоб тот перевернул его на другой бок. Осколки автоматической ручки невыносимо впивались в тело. Казалось, пробирались к самому сердцу неукротимыми своими остриями. — «Ишь, ведь, как руками-то размахивает! Ишь, раскомаривает!»
Тогда дверь раскрылась и вошел в сопровождении давешнего служителя главный врач. Теперь, однако, верзила был в халате с засученными рукавами, отчего руки его как бы удлинились на целую четверть: так показалось Берлоге. С минуту врач стоял в задумчивости, поочередно переводя глаза с беснующегося Варвия на меланхолическое лицо Берлоги.