Большое гнездо
Шрифт:
— Вот пожогщик, боярин.
Мужик с двумя такими же оборванцами, как и он, раздувал огонь под углом боярского терема. Тем скрыться удалось, а горбатенький был неловок. Но, пойманный, держался гордо, прощения не просил, не унижался.
— Ты кто таков? — спросил его Мирошка.
— Человек.
— Почто жег усадьбу?
— А ты почто продался Мартирию? — дернулся горбатый. Слуги крепче перехватили его руки.
— Мартирий — владыко наш. Нами избранный и митрополитом посаженный, — нараспев произнес боярин.
—
— Не разумен ты, оттого и смел, — возразил Мирошка. — А вот как велю я тебя, и жену твою, и детей твоих продать в рабство... Каково запоешь?
— Твоя сила, посадник, — ни мускулом не дрогнул горбатый. — Да правда моя. Еще отольются кошке мышкины слезки.
Увели пожогщика. В иные дни Мирошка о нем бы и не вспомнил, а тут как было не вспомнить, ежели, пробираясь верхами на софийскую сторону, то и дело слышал за спиной проклятья. Ознобом продирало посаднику спину, голова сама уходила в плечи — того и гляди, запустят сзади камнем, виновного не найдешь.
В то утро у Мартирия собрался весь Боярский совет. Лица бледны, глаза опущены, дрожащие руки перебирают посохи. Вести были разные, но всех тревожило одно:
— Возмутился Великий Новгород. Того и жди — ударят в вечевой колокол. Что делать будем, владыко? Как повелишь?
Мартирий сидел на возвышенном месте с неподвижным, в морщинах, словно вырезанным из темного дерева, лицом. Черные брови сошлись на переносье, орлиный нос навис над верхней выпяченной губой, борода расчесана частым гребешком.
— Молви слово, владыко! — все громче раздавались голоса. — Почто молчишь?
Сухо покашляв в кулак, к боярам обратился Мирошка:
— Отколь нынче вся смута пошла, мне неведомо. Но смекаю: неспроста волнуется народ. Ходят слухи про Ефросима...
— Про то и мы слышали! — зашумели вокруг. — Не глухие.
— Ты дело сказывай!
— Ефросим — старец смирной...
— Смирной, да с коготками.
— От него все и пошло.
— А не из Владимира ли ветерком потянуло?
Последние слова, сказанные полушепотом, враз прекра тили шум. Бояре уставились на Мирошку. Мартирий вскинул голову, глаза его сверкнули.
— Послы-то Всеволодовы, никак, у тебя обитаются? — пропищал боярин Осока и погано хихикнул.
Владыка подхватил прислоненный к ручке кресла посох и гневно ударил им в половицы.
— А ты, Осока, бога не гневи, — сказал он, еще сильнее сводя брови на переносице. — Про то, что ты ратуешь за Мстислава, знаю. Мирошка тож не против него, из Нездиннчей он. Отец его за наше дело пострадал. А Всеволод ставит нам во князья Ярослава. Ярослава ж требует и чернь. Ежели возьмем Ярослава, то и смуте конец.
— Не хотим Ярослава!
— Самим себя губить?
— Хотим Мстислава!
— Ефросима — в поруб!..
Прекращая споры, Мартирий снова постучал посохом.
— Се — Боярский совет,
— А тако и ответим — Ярослава не хотим. Хотим Мстислава.
— Что на вече скажем новгородцам?..
— А то и скажем...
Мартирий встал. Задевая за лавки, бояре подались к выходу. Мирошка задержался в палатах.
Когда все вышли, владыка поманил его к себе. Приблизившись, посадник удивился бледности Мартирнева лица. Щеки его лоснились, заострившийся нос сильнее прежнего нависал над верхней губой.
— Како мыслишь, Мирошка? — спросил Мартирий осипшим голосом, обшаривая бегающими глазами лицо посадника.
— Худо, владыко. Совсем худо, — сказал Мирошка.
Помолчал, покашлял, тихо добавил:
— Ефросим нейдет у меня из ума. Вот заковыка. Слухи-то о подлоге ползут. Неверно, кричат мужики, тянули жребий...
Узнав о том, что Торческ, отнятый у него для Всеволода, передан сыну киевского князя Рюрика Ростиславу, разгневанный Роман, как и предсказывал Твердислав
дружкам своим, перво-наперво (еще теплился в нем разум) направил в Киев гонца с грамотой, в которой требовал, чтобы Рюрик не заводил вражды, а вернул ему отписанные по уговору города.
До Киева и обратно на Волынь путь не близок. Долго скакал гонец, а Роман тем временем, не ожидая ответа, по научению бояр своих послал Судислава к черниговскому князю из племени Ольговичей, подбивая его объединиться против Рюрика И вместе идти на Киев, за что обещал ему великокняжеский стол.
Слухами земля полнится, а может, кто и намеренно оповестил (бояре волынские ухо держали востро), но стало Рюрику известно о заговоре. Еще только сходил Судислав с крыльца на Красном Дворе в Чернигове, прощаясь с князем, а к Роману с его же гонцом летело предостережение из Киева. «Про все твои козни мне ведомо, — писал Рюрик, — а посему посылаю людей своих к Всеволоду сказать ему, чтобы думал о Русской земле, о своей чести и о нашей. Тебя же обличаю и бросаю перед тобою наземь крестные грамоты».
Испугался Роман, понял, что с черниговским князем Рюрика, за спиной которого стоял грозный Всеволод, ему не одолеть, и отправился за помощью в Польшу.
Громко плакала и причитала Рюриковна, когда отъезжал муж ее на чужбину.
— Кто же тебя приголубит, накормит-напоит? — стонала она. — Кто снимет с тебя обувь, обмоет белы ноженьки?..
— Полно, дура, — говорил Роман, отстраняясь от жены. — Не на веки провожаешь. Еще возвращусь я на Волынь с войском, еще потягаюсь с тестем своим. А тебе мой наказ: нет у тебя боле отца — ворог он мне. Буде узнаю, что сносишься ты с ним противу моей воли, отрину, яко холопку...