Большое гнездо
Шрифт:
— Что-то мне невдомек, Пелагея, — сказала игуменья с досадой и нетерпением. — Яснее выразись, да покороче. О ком речь твоя?..
Пелагея вроде и смутилась.
— Языце, супостате, губитель мой, — пролепетала она, еще ниже склоняясь над вязаньем. — Забудь, о чем сказывала, матушка.
— Нет уж, постой, — возвысила голос игуменья, — веди, коли начала, до конца.
На добрую ниву упало, будто случайно роненное, зерно.
— Ослобони, матушка...
— Сказывай!
—
— Растопырила слово, что вилы, так не молчи, — донимала Пелагею игуменья. Всполошилась она, теперь не унять.
— Говорить беда, а молчать другая, — кротко промолвила Пелагея. — Про кого сказывать буду, тебе и невдомек.
— Уж не на Феодору ли возводишь хулу? — догадалась игуменья.
Тут и вовсе сделала вид, будто застеснялась, Пелагея. Уронила спицы, спрятала в руки зардевшееся лицо.
— Ой, что наделала-то я! — запричитала с раскаянием. — Како Феодоре погляжу в глаза?
— Врешь ты все, Пелагея, — с трудом проговорила игуменья. — Напраслину возводишь. Нет пропасти супротив завистливых глаз. Давно приметила я, что не по душе тебе Феодора.
— Слепа ты, матушка, по доброте своей, — пролепетала Пелагея. — Да будь что будет — все, как на исповеди, скажу. Лик у Феодоры ангельский, веришь ты ей — про то я знаю. Правду сказывает тебе в глаза, а о главном помалкивает. Ты ее допроси-ко с пристрастием, не слыхивала ли она чего про Веселицу?..
— Вроде знакомо мне имя сие...
— Как же, как же, — заторопилась Пелагея. — Не раз, поди, слыхивала. Купчишка был во Владимире, да весь вышел. Нынче у Мисаила обитается...
— Не он ли избу жег у Одноока?
— Про то не ведаю. А будто бы так, на торгу болтают... Далеко ниточка-то вьется.
— Озадачила ты меня, Пелагея, — растерянно пробормотала игуменья.
— Феодору-то призови... А еще лучше — бабу нашу, вратаря-то, потряси.
— Ее-то трясти почто? — удивилась Досифея.
— А как же? — уже не скрываясь, подливала масла в огонь монахиня. — Всё через нее и шло.
— Да неужто оскверняла Феодора обитель?! — так и привстала игуменья.
— Хаживал Веселица-то к нам на двор, хаживал...
Досифея задохнулась от гнева — экая срамота! А ведь едва не приблизила она к себе Феодору — хорошо, господь вовремя остановил.
— Кликни-ко бабу, — повелела она монахине. Пелагею словно ветром выдуло из кельи.
Явилась сторожившая монастырские врата высокая баба с костистым мужичьим лицом, поклонилась Досифее поясно. Глазки бегают затравленно, глядеть на игуменью не хотят.
— Куды воротишься, почто на меня не глядишь? — спросила Досифея.
— О чем ты, матушка ? — притворно удивилась баба.
— Экая смирная какая, — сказала игуменья, — святее
— Загадками сказываешь, матушка, — прочистила горло баба. Не нравился ей ласковый голос игуменьи. Руки Досифеи хищно сложены на коленях, спина напряженная, прямая.
— Да уж не запирайся, сестрица, — проговорила стоявшая у двери Пелагея. — Чего там!
— А я ничего, — растерянно оглянулась на нее баба. Мужичье лицо ее вытянулось, над верхней губой выступили капельки пота.
— Ежели правду будешь говорить, то игуменья тебя, может, и простит, — сказала Пелагея.
Видать, не один только опознанный грех водился за бабой. Сморщив низкий лоб, она думала напряженно, беззвучно шевеля губами.
— Долго ждать-то ишшо? — спросила, теряя терпенье, Досифея.
— Дык я ведь...— потопталась баба. — Дык я ведь...
— О Феодоре сказывай, — помогла ей Пелагея.
— О Феодоре-то? — прищурилась баба. — Да что о Феодоре-то?..
— Как Веселицу водила, как отворяла ему врата обители в полночь-заполночь, — говорила за нее Пелагея.
— Отворяла ли врата? — допытывалась игуменья.
— Дык я ведь...
— Отворяла, сказывай?!
— Отворяла, — созналась баба и спешно перекрестилась. Лицо ее стало маленьким, с кулачок, — почернело, усохло, покрылось мелкими морщинами. И вся она осунулась и обмякла, так что одежда вдруг словно повисла на ней, как на огородном пугале.
— Не вели гнать, матушка! — вдруг завопила она, падая на колени. — Бес попутал. Явился во образе смиренной монахини, речьми сладкими совращал, услаждал слух мой серебром и златом.
— Единый ли раз отворяла Веселице врата, сказывай? — продолжала, как и прежде, неподвижно сидевшая Досифея.
— Многожды, многожды отворяла, — лбом колотила в половицы баба. — Прости заблудшую, матушка!..
— Бог простит, — сказала игуменья. — Изыди.
— Ась?
— Изыди, говорю, — повторила игуменья.
Баба еще раз приложилась лбом к половицам, встала и, часто моргая глазами, попятилась из кельи.
— Эй, погоди-ко, — остановила ее игуменья.
— Что велишь, матушка? — сминая в руках подержанный плат, вся обратилась во внимание баба.
— Про то, что была у меня, никому не сказывай, — строго-настрого наказала игуменья. — Феодоре не обмолвись.
— А я уж было в тебе изуверилась, — сказала она Пелагее, когда баба вышла. — Думала, из зависти наговор, а вот оно как обернулось. Знать, и меня ввела Феодора во грех. В смирение ее поверила, приблизить хотела...
«Вовремя я обмолвилась», — подумала Пелагея со злорадством.
— Нынче бы их не спугнуть ненароком, — забеспокоилась игуменья. — Как бы чего не пронюхали...