Большое сердце
Шрифт:
— Куда яснее, — засмеялся Охрименко и погладил Костю по голове. — Молодец, пионер. Толково придумал.
— Верно? — обрадовался Костя.
— Чего вернее. Ну, а теперь слушай. Придет, стало быть, этот человек, вызовет тебя звонком на улицу и спросит: «Не у вас ли остановились богомольцы?» А ты должен ему ответить: «Были, да недавно в лавру [1] ушли». Он тогда скажет: «Я их подожду». А ты ему: «Пожалуйста, проходите!» После этих слов можешь вполне довериться этому человеку и сделай все, что он тебе скажет. Понял?
1
Лавра —
— Понял!
— Запомнишь?
— Запомню.
— Ну и ладно. И никому ни слова. Слышишь? Даже матери. Пусть это будет только между нами.
— Хорошо, дядя Остап, все сделаю, как надо. Не беспокойтесь.
— Тогда прощай пока!
Охрименко обнял Костю, поцеловал и исчез в темноте.
«Сбереги знамя»
После тяжелых боев Красная Армия оставила Киев. В город вошли оккупанты. Кругом пылали кварталы. Центральная улица, Крещатик, была превращена в развалины. Сказочно красив был Крещатик в недавние мирные дни. Весь в огнях, в сверкающих рекламах, наполненный ароматом южных цветов, веселой музыкой и многоголосым говором, Крещатик был любимой улицей киевлян. А сейчас здесь сиротливо торчат трубы и лестничные переплеты. На одной из площадей висят трупы с табличкой на груди «коммунист». Резкий ветер поднимает красные тучи пыли, по улицам непрерывно рыщут патрули. То и дело слышатся автоматные очереди и грубая чужеземная брань.
В Куреневке разместилась пехотная часть. Фашисты забирали у жителей ценные вещи, резали скот и птицу. Заняли все большие здания, в клубе устроили конюшню. Солдаты выгоняли хозяев из хат в сараи и бани. У Ковальчуков, к счастью, никто не поселился, — так мала была их старая хатенка.
Вечером Пелагея Федоровна сказала сыну:
— Костенька, спрячь-ка ты все, что получше, куда-нибудь. А то неровен час, нагрянут и заберут наше добро.
Костя вырыл в огороде глубокую яму и спрятал в нее наиболее ценные вещи.
Неожиданно тишину разбудили крики и выстрелы. Стреляли как будто в соседней улице. Затем все стихло.
И вдруг при слабом свете луны Костя увидел, как какой-то человек перелез через плетень и тяжело упал на землю. Он попытался встать, снова упал и простонал:
— Не могу. Что же делать?
«Русский», — подумал Костя. Пересиливая страх, он осторожно подошел к лежащему. Тот приподнялся.
— Кто? Не подходи — стрелять буду!
— Я, дяденька…
— Ты кто?
— Здешний. Идемте в хату.
— Я тяжело ранен… За мной гонятся… Я командир Красной Армии. А у меня… Эх! Да можно ли тебе довериться-то?
— Честное пионерское, дяденька. Я никому ни слова.
Издалека донеслись голоса. Раненый схватил Костю за руку и торопливо зашептал:
— Со мной знамя полка. Оно не должно попасть в руки врагу… Это будет… большой позор… и несчастье. Спрячь… сбереги.
Совсем близко раздался топот ног. Раненый протянул Косте сверток.
— Беги!
Костя кинулся в хату и спрятал сверток в чуланчике под ящик с картофелем. В огороде в это время послышался громкий говор. Заглушая шум голосов, советский командир крикнул:
— Думаете
Грянул оглушительный взрыв. Затем все стихло. Костя, дрожа, как от озноба, прислонился к стене. Мать с тревогой в голосе спросила:
— Ой, что там такое? Страшно-то как!
Но Костя ничего не успел ответить. Дверь распахнулась, и в хату ворвались гитлеровцы с автоматами наперевес. Один из них выстрелил. Звякнуло разбитое стекло. Мать лишилась сознания.
— Кто есть польшевик?! — заорал долговязый солдат, потрясая автоматом.
— Никого здесь нет, — ответил Костя, щурясь от яркого света фонаря. — Только больная мама.
— А чем она больна?
Низенький пухлый человек взял Костю за руку и устремил на него пронзительные глазки.
— Не знаю. Говорят, тиф, — пробормотал Костя.
Толстяк что-то быстро сказал солдатам. Те поспешно отошли от кровати.
— А здесь что? — и толстяк ударом ноги открыл дверь чуланчика.
Костя замер. «Сейчас найдут знамя, и конец».
— Ничего нет, — сказал толстяк, выходя из чулана. Мимоходом он взял со стола будильник, повертел его в руках и сунул в карман.
— Пошли! — махнул он рукой.
Хата опустела.
Костя в оцепенении стоял посередине комнаты. В его памяти снова, как наяву, проходило все пережитое.
Начинало светать. Костя так и не прилег в эту ночь; он мучительно думал об одном: куда бы получше спрятать знамя. Ведь он же дал клятву герою-командиру. А вдруг знамя найдут? Что он скажет нашим, когда они вернутся? Хотел посоветоваться с матерью, но вспомнил строгий наказ командира: никому ни слова!
Вынув сверток из-под ящика, Костя бережно развернул его. Солнце пробивалось сквозь щели чулана. Словно огонь вспыхнул — так ярко сияло знамя, знамя, доверенное ему, пионеру Косте.
За окном послышалась чужая, незнакомая речь: фашисты! Костя заметался по чулану в поисках укромного уголка. Наконец, спрятал знамя за доски обшивки. Голоса смолкли. Костя выглянул на улицу. Гитлеровцы вошли в хату Охрименко. Минут через десять они появились, нагруженные узлами. Один из них — тот самый, долговязый, что ночью стрелял в хате, — на вытянутых руках нес большой пузатый самовар, медленно вышагивая длинными ногами, чтобы не споткнуться и не упасть. У второго в руках — гусь со свернутой шеей, на третьем поверх мундира — новое пальто Охрименко, купленное им зимой ко дню рождения.
Костя с ненавистью смотрел им вслед.
А в ушах неотступно звучал наказ командира: «Спрячь… сбереги знамя!»
Ночной гость
Вечером Костя решил попытаться спрятать знамя где-нибудь в лесу. Он старательно свернул его и уложил в заплечный холщовый мешок.
Для отвода глаз взял кнут и кошелку. «Если станут спрашивать, скажу, что ищу корову», — думал он.
Сначала все шло хорошо. Ему удалось незаметно выйти из огорода и сквозь кустарники пробраться к оврагу. Этот широкий и глубокий овраг тянулся до самого леса. Не раз Костя с товарищами играл в нем, подражая смелым разведчикам, выслеживал воображаемых врагов. Здесь ему были знакомы каждый куст, каждая тропинка. Но едва он вылез из оврага на опушку леса, как вдруг раздался грозный окрик: