Большое волшебство

Гилберт Элизабет

И не надо заморачиваться из-за странности и непредсказуемости всех этих событий. Просто примите их как данность. Таковы уж странные, мистические условия творческого существования. Тут не может быть ни краж, ни прав собственности, ни трагедий, ни проблем. Там, откуда приходит вдохновение, нет ни времени, ни пространства. Там не место соревновательности, эгоизму или каким-либо ограничениям. Есть только сама по себе идея и та настойчивость, с которой она без устали ищет, пока не найдет такого же упорного компаньона. (Или нескольких компаньонов, так тоже случается.)

Соглашайтесь сотрудничать с этой настойчивостью.

Трудитесь с ней бок

о бок, со всей доступной вам открытостью, доверием и усердием.

Работайте, вкладывая свое сердце, потому что – я обещаю – если вы будете работать каждый день, день за днем, то в одно прекрасное утро вам посчастливится прорваться – и расцвести.

Хвост тигра

Одно из лучших когда-либо слышанных мной описаний этого феномена – того, что идеи приходят и уходят по своей прихоти, – принадлежит американской поэтессе Рут Стоун.

Я познакомилась со Стоун, когда ей было почти девяносто, и она потчевала меня рассказами о своем поразительном творческом процессе. Она поведала, что в детстве, проведенном на ферме в Вирджинии, она, бывало, работала в поле и вдруг слышала приближение своих будущих стихов – она слышала, как стихи несутся к ней, будто конь на всем скаку. Когда это случалось, Рут уже знала, что делать дальше: она «как угорелая» неслась домой наперегонки со стихотворением, надеясь, что вовремя схватит листок с карандашом и успеет его записать. Таким образом, когда стихи настигали и входили в нее, она успевала их ухватить и зафиксировать, как диктовку, как можно быстрее перенося слова на бумагу. В такие моменты она физически ощущала, как стихи влетают в ее тело и выходят с противоположной стороны. Иногда они задерживались в ее голове на какой-то миг, ища отклика, но потом уносились, уходили раньше, чем она успевала их схватить, и неслись галопом дальше, по всему земному шару, как сказала Рут, «в поисках другого поэта».

Но бывали случаи (и это самая потрясающая часть рассказа), когда она, чуть было не упустив стихотворение, все-таки в последний момент успевала ухватить его «за кончик хвоста». Это было все равно что поймать за хвост тигра. Потом она почти в буквальном смысле затаскивала стих обратно, тянула одной рукой, а другой записывала, как школьный диктант. В таких случаях стихи появлялись на бумаге от последнего до первого слова – в обратном порядке, но в остальном неповрежденные.

Так вот, друзья мои, это жутковатое, из прошлых времен шаманство, смахивающее на ритуалы вуду, тоже Большое волшебство.

И знаете, я ей поверила.

Тяжкий труд против волшебного порошка

Я верю ей, потому что не сомневаюсь: любой из нас может припомнить, как в его жизнь врывалось чувство тайны и вдохновения. Конечно, не всем нам дано стать такими же безупречными божественными каналами, как Рут Стоун, почти ежедневно, без преград и сомнений, пропуская через себя подлинное творчество… но мы можем подойти к этому источнику ближе, чем думаем.

Скажу честно: большая часть моей литературной жизни не похожа на жуткую, из прошлых времен, смахивающую на шаманство вуду, Большое волшебство. В основном она состоит из малопривлекательного, дисциплинированного труда. Я сижу за письменным столом и пашу, как крестьянин, вот как это делается. Обычно волшебного порошка феи на меня не сыплют.

Но иногда… иногда волшебный порошок появляется.

Иногда в разгар работы над книгой я вдруг чувствую, что как будто встала на движущуюся дорожку вроде тех, что есть в больших аэропортах. До моего терминала еще далеко, а чемодан оттягивает руки, но мне вдруг кажется, что некая внешняя сила мягко подхватывает и несет меня. Что-то несет меня вперед – какая-то мощная и щедрая сила, – и это явно не я.

Возможно, вам тоже знакомо это чувство. Чувство, которое испытываешь, когда что-то получилось очень удачно, а позже, когда смотришь на это свое произведение, можешь сказать только: «Сам не понимаю, откуда что взялось».

Вы не можете это повторить. Не можете объяснить. А ощущение такое, как будто вас кто-то вел.

Я испытываю это чувство только изредка, но это самое изумительное, самое грандиозное чувство, какое только можно себе представить. Не думаю, что в жизни есть более совершенное, более полное счастье, чем это, кроме, пожалуй, влюбленности. В Древней Греции такое состояние наивысшего блага называли словом эвдемония, что можно перевести, в том числе, и как «добрая энергия», и можно же допустить, что речь идет о некоем заботливом руководстве со стороны божественных созданий, духов. (Впрочем, современные специалисты, которым, видимо, неловко рассуждать о божественных тайнах, говорят иначе: «поймать волну» или «быть на кураже».)

Но и греки, и римляне верили в идею доброго духа творчества, существующего вне тела человека, что-то вроде домового, если хотите, который живет в стенах дома и иногда помогает вам в трудах. У римлян для такого трудолюбивого домового было особое название. Он назывался гений – это божество-хранитель, проводник вдохновения. Другими словами, римляне не считали, что исключительно одаренный человек является гением, они верили, что у исключительно одаренного человека есть гений.

Это тонкое, но значительное отличие (быть или иметь) и, как я полагаю, мудрая психологическая концепция. Концепция внешнего гения помогает художнику держать в узде свое эго, не нагружая его бременем полной ответственности – приятной или, в случае провала, тягостной – за результаты его работы. Словом, если работа вышла удачной, вам следует благодарить за помощь внешнего духа, гения, и это поможет вам не впасть в самолюбование. Если же вы потерпели неудачу, это не только ваша ошибка. Вы можете сказать: «Эй, не смотрите на меня так – просто мой гений сегодня не казал ко мне носа!»

В обоих случаях уязвимое человеческое эго защищено.

Защищено от разъедающих душу похвал.

Защищено от разъедающего душу стыда.

Придавленные валуном

Мне кажется, что общество оказало художникам медвежью услугу, начав провозглашать, что кто-то из них является гением, вместо того чтобы говорить, что у этих людей есть гений. Это началось примерно в эпоху Возрождения, сопровождавшуюся всплеском более материалистического и антропоцентрического взгляда на мир. Боги и мистерии потеряли значение, куда-то подевались, и всю честь и ответственность за творчество вдруг возложили на самих художников – только вдуматься: ответственность за капризы вдохновения взвалили на слабые и хрупкие человеческие плечи.