Большое время [= Необъятное время]
Шрифт:
– Ой, Эрих, это все так глупо, – я коснулась его руки, вспомнив, что он был одним из тех несчастливцев – оживленных в точке своей жизненной линии, весьма удаленной от смерти – в его случае эта дата была сдвинута вперед Большим Изменением, происшедшим уже после его воскрешения. И, как осознает в конце концов всякий Демон, если он не догадывался об этом прежде, это сущий ад – помнить свое будущее, и чем короче время между воскрешением и вашей смертью там, в космосе, тем лучше. У меня, к счастью, оставалось лишь десять очень напряженных минут на Северной Кларк-стрит.
Эрих
– Так уж складываются судьбы в Войне Перемен, Liebchen. По крайней мере я Солдат и иной раз меня отправляют на операции в будущее – хотя не понимаю, откуда у нас это болезненное внимание к нашим судьбам там, в прошедшем будущем. Мне предстоит стать тупым оберстом, тощим как щепка, все время негодующим на «путешественников»! Но мне немножко легче от того, что я вижу его в перспективе и я, по крайней мере, возвращаюсь в космос достаточно регулярно. Так что, Gott sei Dank, мне немножко полегче, чем вам, Развлекателям.
Я не стала говорить вслух, что с моей точки зрения, меняющийся космос – это хуже, чем ничего, но поймала себя на том, что молюсь своему Бонни Дью, чтобы не был нарушен покой моего отца, чтобы Ветры Перемен спокойно дули себе чуть в стороне от жизненной линии Антона А. Форзейна, профессора физиологии, родившегося в Норвегии и похороненного в Чикаго. Вудлоунское кладбище – довольно унылое, но спокойное место.
– Все нормально, Эрих. У Развлекателей тоже бывает Год Медузы.
Он с недоумением уставился на меня, как будто проверял, все ли у меня пуговицы застегнуты.
– Медузы? Что ты имеешь в виду? Может, когда мы появляемся здесь, мы похожи на медуз? Серьезно, Грета, что ты хотела этим сказать?
– Только то, что мы часто простужаемся. Как я, например. Я же говорю, Год Медузы.
На морде моего пруссачка наконец забрезжил огонек понимания. Он забормотал:
– Год Медузы… Gott mit uns… С нами бог, – и притворно зарычал: Грета, не понимаю, как я могу тебя выносить с твоими дешевыми шуточками над великим языком!
– Придется тебе принимать меня такой, какая я есть, со всеми моими Медузами и Бонни Дью, – и я поспешно пояснила:
– Это из французского – le bon Dieu – Боже милостивый; только не дерись. Я не собираюсь раскрывать тебе прочие свои секреты.
Он хмыкнул с такой кислой миной, как будто вот-вот отдаст концы.
– Не унывай! – подбодрила я его. – Не всегда же я здесь буду, да и вообще есть на свете места похуже этой Станции.
Он оглянулся и нехотя кивнул.
– Знаешь что, Грета – только обещай мне не отпускать своих глупых шуточек – когда я бываю на операции, я иногда представляю себе, как прохожу за кулисы театра, чтобы выразить свое восхищение всемирно известной балерине Грете Форзейн.
Насчет кулис он был прав. Станция – это круглая театральная сцена, а в качестве зрителя выступает Пустота, и на ее сером фоне выделяются только пятна экранов, отделяющих Хирургию (Уф-ф!), от сектора Восстановления и Складом. Между Восстановителем и Складом – бар, кухня и рояль Бура. Между Хирургией и тем сектором, где обычно появляется Дверь – полки и табуреты Галереи
Дягилев, если бы только увидел, тут же забрал бы все это в Русский балет, даже не задумываясь, соответствуют ли музыке декорации и актеры.
Глава 2
ПЕРЧАТКА С ПРАВОЙ РУКИ
Последняя неделя в Вавилоне,
Последняя ночь в Риме
Бур отправился за стойку бара и спокойно разговаривал там с Доком, но взгляд его был отсутствующим. Глядя на его болезненно-белое лицо, лицо профессионала, я вдруг поймала себя на мысли.
– Дамбалла! – что я очутилась во французском квартале. Что-то не видно новой девы. А Сид, наконец, добрался до новенького после всей этой суматохи с Марком. Он дал мне знак и я снова занялась Эрихом.
– Приветствую тебя, достойный юноша. Я хозяин этого заведения, зовут меня Сидней Лессингем, и я твой соотечественник. Родился я в Кингс Линне в 1564 году, обучался в Кембридже, но всей судьбой своей, до самой смерти, привязан к Лондону, хотя я и пережил там Бесси, Джимми, Чарли и Олли. И что мне выпало пережить! Перебывал я и клерком, и шпионом, и сводником хотя два последних ремесла сродни друг другу – был и поэтом, хоть никому и не известным; нищенствовал и разносил брошюрки о спасении души. Бур Лесситер, наши глотки давно пересохли!
На слове «поэт», новичок, хоть и через силу, поднял взгляд от пола.
– И чтобы тебе, доблестный воин, не пришлось использовать свою глотку иначе, как для питья, я наберусь смелости угадать твой вопрос и ответить на него, – продолжал трещать Сид. – Да, я знал Уилла Шекспира – мы ведь одногодки – он был такой скромный плутишка, что называется себе на уме; и мы всегда сомневались, действительно ли он написал все эти пьесы. Прости меня, достойнейший, но надо бы поглядеть на эту царапину.
И я увидела, что новая дева не потеряла голову, а сходила в Хирургию (Уф-ф) за аптечкой первой помощи. Она протянула свою клешню к поцарапанной щеке новенького, и пропищала: «Можно я…»
Время она для этого выбрала неудачное. Последние слова Сида и приближение Эриха омрачили лицо юного Солдата и он сердито отбросил ее руку, даже не глянув на нее. Эрих сжал мою руку. Поднос с лекарствами грохнулся на пол – и один из стаканов с выпивкой, которую нес Бур, чуть не последовал за ним. Как только появилась новая дева, Бур вбил себе в голову, что он несет за нее ответственность, хотя я не думаю, что они уже достигли согласия. Он еще и потому вешался на нее, что у меня с Сидом как раз в то время дело было в самом разгаре, а Мод крутила с Доком, она обожает тяжелые случаи.