Большой марш (сборник)
Шрифт:
– Василь Антоныч, вы здесь давно живете, всё, наверное, тут знаете. Что, писатель Эртель на этом хуторе бывал? – спросил Павел.
– Кто? – рассеянно отозвался Сычев.
– Эртель, писатель, он о здешних местах писал. «Записки степняка» – такая книга у него есть.
– Это когда же было? – спросил Ванька, помешивая палкой в костре уголья.
– Давно. В прошлом веке.
– Ха, сто лет! Кто ж это может знать, что тут сто лет назад было! – засмеялся Ванька, выражая своим смехом, что Павел просто чудак и ничего больше, нормальному человеку такое даже в голову не взойдет!
–
– Кузину через полтора месяца экзамены в заочный институт держать. Ему отпуск по закону положен.
– Ему по закону, тебя в доротряд сманывают. Гунькин женится, к жене на сахзавод переезжает, Копыленко аппендицитом заболел, на операцию ложится… А кто план будет делать? Вы все об этом не думаете, вам начхать, вам бы только свое устроить, а за план с меня стружки снимают, мне шею мылят! – почти жалуясь, взывая к сочувствию, проговорил Сычев, оставив свою начальственность и становясь просто замученным заботами, вконец замороченным человеком.
Вода в ведре уже курилась паром, вскипала пузырями.
– Паш! – окликнул Ворон. Жалобный тон Сычева нисколько его не тронул. – Принеси-ка кружки.
Сычев постоял у машины, пошевелился, шурша длинным плащом, открыл со скрипом дверцу.
– Ну, ладно, так вы того… Как светать начнет, приступайте, не тяните время. Корчевать в потемках – оно и верно, еще машины на пнях поломаете. А механику я скажу, с кем-нибудь свечу подошлет. Еще что надо, остальное ладит?
– Да вроде ладит… – неуверенно откликнулся Ванька.
– Эх ты! – с упреком сказал Сычев, вновь входя в свою роль. – Надо было машину проверить тщательно, а потом уж выезжать. Всегда с тобой что-нибудь. Все ленишься!
Вездеход взвыл стартером, фыркнул мотор. Сычев с рыком включил передачу – шофер он был неважный – и поехал прочь.
– Зануда он, – сказал Ванька, доставая у костра из холщовой сумки еду. – Хоть бы его куда перевели от нас или учиться послали.
– Чему его теперь научишь, ему уже пятьдесят с гаком, – буркнул Ворон.
– Посылают же таких.
– А толку что? Молодым надо дорогу давать. А то загородили вот такие.
– Молодым нельзя. Молодой своевольствовать будет, инициативу проявлять. А вот такой – что конь выезженный. Только слегка направь – сам в любую сторону, как по борозде, идет…
Ворон протер кружку изнутри пучком соломы, потянулся к ведру, снятому с костра, осторожно зачерпнул кипятку. Из припасов он взял только хлеб и редиску. Павел поделился с ним сахаром. Ворон бросил в кипяток пару кусочков рафинада, скрестил под себя ноги и, сдувая с кружки пар, стал побалтывать воду, чтобы растворить сахар.
Небо в вышине уже набрало густой оливковой сини. От закатного зарева осталась лишь узкая янтарная полоска над самым горизонтом. Багровые языки, перебегавшие по угольям, скрадывали ее ровное, неяркое, спокойное свечение – видеть его можно
Ванька доел сало, растянулся возле костра на телогрейке. Плотная еда развязала ему язык, сделала говорливым, и он пустился рассказывать разные истории. Сначала про то, как воровал зимою лес на полы для дома: выписал в лесхозе полкуба, больше не дали, повалил полтора, а его застиг лесник Федор Волков и чуть не застрелил из ружья по бешенству своего характера. Потом – как спустя два месяца, в начале марта, возвращаясь в Глухаревку из-за реки, из села Велжи, где Ванька с женою гулял у ее сестры, нашел этого самого Федора Волкова в лесу мертвым, в стороне от дороги, а ружье его – в полусотне шагов от тела, торчащим из-под снега. Милиция трижды вызывала его и Нюрку, жену, на допрос, выпытывала все подробности – как они шли да как увидали Волкова, какие были следы вокруг и на тропке и кто и за что, по мнению Ваньки, мог лесника убить.
– А чего я знаю? Я его с того дня, как на мене акт написал, и не видал боле. Он многих в округе обижал. Могли, конешно, и подстеречь. Народ всякий. А найди попробуй – никаких следов, в самый этот день метель мела. Его бы на экспертиз отвезть в город, да снимку с глаз сделать, тогда б узнали, кто у него в глазах стоит. А в районной нашей милиции – чего они умеют?
– Ерунду ты порешь! «Снимку»! – усмехнулся Ворон, снисходительно слушая Ванькины рассуждения.
– Как это ерунду! – разгорячился Ванька. – Я когда у братана на шахте гостил, там тоже такое дело было, нашли одного за поселком. Голова пробита, а следов вокруг нету – дождь посмывал. Так его на экспертиз, в город. Глаза проверили и видят – в глазах у него двое, один высокий, рябой, а другой пониже, на лице шрам, в руке железку держит… И суток не прошло, как обоих сыскали.
– Сам все это видал?
– Зачем сам, люди говорили.
– Брехня все это! – сказал Ворон равнодушно-презрительно и, зевая, потянулся телом, разводя в стороны руки. – И Волкова никто не убивал. Просто пьяный замерз. Он трезвый-то бывал когда?
– А чего ж тогда милиция искала, если б он просто пьяный? Значит, подозрение имелось, что дело нечистое, ктой-то в этом виноватый.
– Милиция – на то она и милиция. Должна все проверить.
– Так три ж раза вызывали! Проверить и одного хватило!
– А! – отмахнулся Ворон и встал с земли, выпрямив свою длинную худую фигуру.
Развалисто переставляя замлевшие ноги, он пошел в сумрак, к своему трактору, погремел там в будке и вернулся с пружинным трехместным сиденьем и старой заношенной солдатской курткой на вате.
Бросив сиденье на землю, он улегся на него, подгреб под голову солому и накрылся курткой.
Павел тоже сходил к тракторам за телогрейкой, надел ее на себя и прилег у затухающего, уже без пламени, светящегося одними только угольями костра на солому, что оставил Ворон.