Большой провал, Раскрытые секреты британской разведки MI-6
Шрифт:
– У меня будет та еще жизнь, если меня осудят, но я не виновен, произнес он с надеждой.
Другой мой сосед наконец вылез из своей камеры, чтобы набрать в кружку кипятка, когда открыли двери во время ланча. Глаза у него были красные, и он все время моргал. Он сунул свою бритую, в шрамах, голову ко мне, когда я готовил чай.
– Эй, сосед, извини за вечерний шум. Я совсем спятил вчера.
– Он потер свои мутные глаза.
– Я Крэгси, - сказал он, протягивая мне руку. Крэгси прищурился, когда я назвал себя.
– Так ты еще?..
Я не понял его вопроса, но догадался, что это что-то нехорошее, и ответил:
– Думаю что нет.
Он
– Это хорошо.
Незадолго до поступления в тюрьму, он отбывал наказание - 12 лет заключения - за вооруженное ограбление, но во время перевода из одной тюрьмы в другую он с тремя другими преступниками убежал из фургона, оглушив водителя и охранников. Сейчас Крэг находился в предварительном заключении в ожидании, во что обойдутся ему две недели свободы, которыми он наслаждался, пока его не поймала полиция. Из-за побега он получил категорию Е с "полосами" - хлопчатобумажную робу с несмываемыми желтыми полосами на груди и спине.
Обычно новички проводили свою первую неделю срока в приемном флигеле, отсек 2, корпус 1, чтобы выучить тюремные правила с помощью короткой шоковой тактики. Заключенные прозвали этот флигель "Бейрут", так как условия там были настолько ужасные, а дисциплина настолько мелочно строгая, что другой флигель казался сравнительно роскошным. Я был лишен этой привилегии, потому что "Бейрут" считался недостаточно надежным для особо опасных преступников категории А. Обычно заключенные моей категории имели уже достаточно богатый тюремный опыт, мне же приходилось учить правила и распорядок тюрьмы Белмарш методом проб и ошибок. Я скоро узнал, что день начинается в 8.30, когда на 20 минут открывали камеры, чтобы получить почту, записаться в спортивный зал и на телефонный разговор, заглянуть к дежурному врачу или, по пятницам утром, принять душ на верхнем этаже.
Утро моего второго дня в Белмарше было омрачено следующим событием. Слабый рассеянный свет еле пробивался через грязное зарешеченное окно в душевой. Чтобы не запачкаться еще больше и избавиться от мух, я нажал одну из кнопок около двери в надежде, что зажгутся флуоресцентные лампы под потолком. Внезапно раздались - громкий гудок и шум бегающих тюремщиков этажом ниже, так как заревели сигнальные звонки у них на поясах.
– Где? Что случилось?
– кричали они, вбегая по лестнице на этажи. Тяжелые двери из центрального атриума отворились и впустили из соседних отсеков подкрепление тюремщиков с дубинками наготове.
– Эй парни, сейчас же в камеры!
– бегая по этажам, кричали они тем, кто оказался в коридорах, и захлопывали за ними двери. Несколько секунд я наблюдал за ними с любопытством, потом поспешил к себе в камеру. Через дверное окно я видел, как взволнованные охранники бегали повсюду и что-то искали. Не понимая, что случилось, я решил потом спросить Добсона.
Когда минут через 40 нас снова выпустили, жизнь вернулась в прежнюю колею. Снова стоя в душевой с полотенцем через плечо, я теперь с большей осторожностью смотрел на выключатели. Под той кнопкой были вырезаны слова: "Общая тревога".
– Ты - болван, эти кнопки - только если подерутся или что-то такое, объяснил мне Добсон в очереди за обедом и усмехнулся: - Если бы они засекли тебя, ты бы получил неделю в одиночной камере или заперли бы тебя в твоей, забрав на день матрац, без прогулки, не разрешили бы ни с кем говорить, ничего не дали бы читать, кроме Библии, дурья твоя голова.
По тюремным правилам нам разрешалось общаться в течение часа ежедневно, утром или вечером. Двери
По субботам и воскресеньям нам разрешалось по два часа общения утром и вечером каждый день. Это была роскошная привилегия. Ежедневно нам полагалась разминка в течение часа на голом бетонном дворе, если не было дождя, а по воскресеньям, если тюремщики проявляли щедрость, это время удваивалось. Существовало еще несколько возможностей для заключенных выбраться из своих камер.
Находиться запертым в камере 24 часа в сутки было утомительно и жестоко. Даже имея интересное чтение, трудно было забыть, что самые основные свободы, такие, например, как возможность встать и приготовить себе чашку чая, отняты.
Поскольку я числился в особо опасных, меня ограничивали и за мной пристально следили во время свободных часов. Каждый шаг за пределами камеры: прогулка ли во дворе, очередь за едой или телефонный звонок - все записывалось в маленькую черную книгу мистером Ричардсом, всегда бодрым старшим офицером, ответственным за наш отсек. Нам нужно было в письменном виде испрашивать позволение на самые элементарные вещи: постричь волосы или отрастить бороду. Даже на это требовалось письменное разрешение начальника тюрьмы. Заявление надо было подавать заранее, даже если нужны были ножницы постричь ногти, а когда их приносили, то тюремщик следил за этой процедурой. Мое положение особо опасного преступника категории А оставалось загадкой и предметом для шуток заключенных. Даже мистер Ричардс не мог понять логику такого решения.
– Они обделались, записав тебя в книгу, - рассмеялся он.
– Ты никогда раньше не был в тюрьме, и за какое-то конторское преступление тебе присвоили категорию особо опасного преступника! Я думаю, кто-то наверху, имеет на тебя зуб.
На утро 10 ноября было назначено второе слушание По поводу моего освобождения под залог в суде на Бау-стрит. Еще не рассвело, когда два тюремщика разбудили Меня в 6 часов утра, чтобы начать знакомую процедуру раздевания и обыска - один раз в камере, другой раз в приемной, пока мою одежду просвечивали рентгеном.
– Мы начали несколько заранее до прибытия полицейского эскорта, поэтому вам придется ждать, - объяснил один из тюремщиков через щель после того, как он запер меня в небольшом помещении в задней части полицейского фургона. Если ты там обмочишься, то будешь неделю убирать в корпусе, когда вернешься.
В помещении сильно пахло мочой - очевидно, предыдущий ее обитатель оказался в отчаянном положении.
В камере на Бау-стрит я пробыл всего несколько минут, когда глазок открыли и на меня уставились чьи-то глаза. На этот раз, однако, со мной вели себя интеллигентно и дружелюбно.