Большой секс в маленьком городе
Шрифт:
Время побежало с феноменальной скоростью. Я пытался удержаться за прерывистый образ окружающих вещей, но они слишком быстро двигались. Я видел себя словно бы в бесконечном коридоре прошлого, как человек, стоящий между двумя зеркалами. Кардиостимуляторы стрекотали, и сверлили, и начали визгливо скрипеть. Дни сменяли друг друга за минуты. Люди влились на поляну и тут же вылились обратно. Собрались, провели собрание и разошлись в мгновение ока. Участники обряда проносились между светом и тьмой, засыпали и просыпались, играли и горевали, то в лесу, то в «Долине». Быстрее и быстрее, солнце и луна вспыхивали
Джорджи вытащил тростину из земли и вытряхнул пепел из шляпы, и тогда внезапно все остановилось, не в искусственной неподвижности стробоскопа, но в почти головокружительном ощущении статического равновесия, которое будто бы вертелось само по себе, как раньше скорость. Я осторожно приподнялся на четвереньках. Бэгвелл обнимался с деревом, плотно зажмурив глаза. Джорджи глядел на нас улыбаясь.
— Думаю, должно помочь, — сказал он.
— Что это было? — выдохнул я.
— Примерно девять дней, на мой взгляд, — ответил он. — Трудно сосчитать. Мы были не в самом центре, а на периферии. Извините, забыл спросить, не укачивает ли вас.
— Можно уже открыть глаза? — прошептал Бэгвелл.
— Разумеется, — сказал Джорджи.
Бэгвелл открыл глаза, отцепился от дерева и плашмя упал на спину.
— Мать вашу! — проскрипел голос из-за деревьев.
Бэгвелл устало приподнялся на локтях, готовый снова улечься, если время сделает что-то неуместное.
— Я сказал, мать вашу! — Это был Барри, он, спотыкаясь и вытирая рот, ковылял из кустов. — И твою тоже, — прибавил он, обращаясь к тете Долорес с такой откровенностью, которой я мог только позавидовать. Я всегда представлял себе, как бы сказал тете Долорес всю нелицеприятную правду, но, как уже говорилось выше, я не храбрец, а она не из тех, кто вселяет уверенность.
— Смерть да будет с тобой? — неуверенно сказала она.
— К черту твою смерть. Она и так приходит слишком рано. Я столько времени потерял и без этих стонов про то, как я разочарован. Разочарованные люди — плохая компания.
— Слушайте! Слушайте! — сказал торговец оружием, вылезая из своих мокрых штанов. — Какой смысл портить себе остаток жизни, жалея о прошлом. Надо просто сделать выводы.
— Я чувствую просветление, — сказала радиоактивная дама. Сказать по правде, светилась она довольно ярко. — Как будто у меня в голове включили лампу.
И тогда все заговорили разом, собирались небольшими группами, бормоча и жестикулируя, и никто ни слова не говорил о смерти. Все пришли к одному выводу: в конце концов, жизнь не такая плохая штука, когда видишь, как она ускользает от тебя с головокружительной скоростью.
— Эй, погодите, — запротестовала тетя Долорес. — Вы чего, это все взаправду? Вы чего удумали? А Горе?
— Я с удовлетворением отметил, что красноречие у
При этих словах все замерли как вкопанные. Вырваться из объятий смерти — это прекрасно, но одной мысли о том, чтобы вернуться в объятия реаниматора, хватило, чтобы заставить даже самого убежденного оптимиста остановиться и задуматься.
— Этап второй, — пробормотал Джорджи.
Этап второй — это был мой скромный вклад в дело. Бессмысленно освобождать людей от смерти ради того, чтобы погнать их вдогонку за бессмертием. Культ смерти и культ здоровья — две стороны одной медали, которая вычеканена из страха и проштампована образами тьмы и света. Пока нам удалось только сбить темную сторону. Теперь требовалось ввести вакцину Нездорового Образа Жизни против вируса «Счастливой долины». Мы с Бэгвеллом впряглись в свое ярмо и поковыляли на поляну, стараясь удержать по полдюжине ведерок пальмового вина, а Джорджи шел за нами с мешком тыквенных бутылей.
— Кому охота выпить? — сказал я.
— И ты тут? — зарычала тетя Долорес.
Я ухмыльнулся, поставил ведерки на землю, окунул тыкву и предложил ей выпить. По-моему, очень смело. Она выхватила бутыль у меня из руки и стала высматривать на кладбище подходящий камень. Я втерся между продажным адвокатом и нотариусом-антилингвистом.
Первым отважился попробовать бывший строитель. Он залпом выпил вино, как человек, который занимался этим всю жизнь. За ним тыкву схватил банкир, жадно опрокинул в горло, пустил газы и опять опрокинул. В считаные минуты все уже пили за освобождение.
Не найдя достаточно крупного булыжника, тетя Долорес посоветовала мне не ходить по темным закоулкам в ближайшие пятьдесят лет. Потом она сделала неискреннюю попытку призвать своих сообщников к усладам Горя, но все же она понимала, что потерпела поражение, и, наконец, ушла по-английски, кривясь от отвращения. Невозможно принести Горе в мир, если люди решили веселиться самым безответственным образом.
Кардиостимуляторы возобновили свой естественный ход и потихоньку пульсировали, но наши все более пьянеющие гости уже не пугались, а смотрели на них с некоторой ласковой фамильярностью: уверенно пульсирующая мембрана, приглушенные звуки мира, доносящиеся из-за стены, благоуханный воздух, вино рекой, тепло, успокоительный мрак, людная компания… все это были воспоминания, которые утешали.
Ко мне подкрался доктор-ипохондрик:
— Может, есть чего покурить?
Я передал ему мешочек с местной травой. Кое-кто из окружающих выразил неодобрение, но, как только доктор скрутил себе папироску и запыхтел с довольным видом, новое искушение оказалось слишком сильным: Вскоре уже с десяток пансионеров колупались с бумажными квадратиками, которые я нарезал из «Маргамонхийских ведомостей», причем для многих это была первая самокрутка в жизни.
Рассвет забрезжил, прежде чем последние гуляки разбрелись по своим домикам, кашляя и распевая, как стая канареек, надышавшихся газом в шахте. Я не имел удовольствия быть свидетелем последовавших событий, но это стало одной из излюбленных баек наших новообретенных друзей, и ее часто пересказывают как своего рода космогонический миф.