Большой укол
Шрифт:
Интересно, откуда он это может знать?
— Сначала она тебя отправляла к соседям, а потом и отправлять перестала. Картина скотского веселья вечно была у тебя перед глазами.
— Перед глазами, — сказал я со значением, но его не проняло, он парил на крыльях прозрения и презрения.
— Но ты не поддался, не взял не только конфету, ты и рюмку портвейна, протянутую тебе под крики «можно, можно, с нами можно!», отверг, да? И ни одно колесо в рот тебе не закатилось, когда матери не было дома, ты читал, когда она приходила домой с очередным хороводом, ты убегал в спортзал, где качался до одурения. Ты хотел стать
Тут горло у него перехватило, без моего участия.
— Воды? — спросил я, как можно насмешливее.
— Коньячку.
— Где я тебе его возьму?
— В тумбочке, под телевизором.
Там действительно оказалась покачатая бутылка азерского. Валера жадно отхлебнул прямо из горла, отрыгнул, порозовел, размяк.
— А знаешь, почему я тебя все время об отце спрашиваю?
— Не знаю.
— В том–то и дело, что не знаешь. Ты никогда его не видел, и ничего о нем не слыхал. Мать не могла его тебе показать, или рассказать о нем. Ты сообразил, что и до твоего рождения она тоже жила весело. Отцов у тебя было и много и ни одного.
— Да, ты о многом догадался, но понимаешь ли ты, что тебе за все твои догадки придется отвечать?
— Брось, не пугай. За правду станешь бить болезнью? К тому же, когда бы ты не хотел, то не слушал бы. Давно бы пасть мне заткнул каким–нибудь катаром. Значит, хотел. Для чего–то, тебе это нужно. Я тебе правду мерзостную говорю, а ты как будто силы набираешься. Но не слишком гордись на свое страдание, ничего особенно такого уж в нем может и нет, может быть я тебе даже не про твою, а про свою жизнь рассказывал. Понимаешь?
Он снова мощно отхлебнул.
— А что я, по твоему делаю здесь, Валера, когда почти все, кому имело смысл отомстить за поруганную мать, на Урале?
Он подумал. Несмотря на спиртовое подкрепление, огонь сильной мысли в нем стремительно угасал.
— А знаешь — не знаю. Тут мы сворачиваем с наезженной дорожки и начинаются незнакомые пустыри. Мать наркоманка может быть у всякого, тем более алкоголичка и блядь, но не всякий начнет от этого глазом стрелять. Все, кончаю с цыганской работой. Коньяк вот допью и баиньки, может быть, мне приснится солнечный бережок, или, как мы пацанами в поход ходили. А ты, бройлер, сам думай свою необыкновенную думу, хрена ли мне до нее в самом деле.
15
— Вот за этой дверью, — сказал Дрынов.
Дверь была железная, массивная, ржавая, с колесом посередине.
— Прям подводная лодка, — сказал кто–то за спиной Колпакова очевидную глупость.
— Закрывается изнутри? — спросил полковник.
— Закрывается, но закрыта не была.
— Тогда давай, майор, отворяй.
Шерстюк и Сердюк вытащили из каменной стены один край истерически скрипящей двери. Полковник держал — на всякий случай — кислородную маску. Когда из–за двери в нос ударило лекарственным перегаром, ему захотелось приложить эту маску к лицу. Он переборол это желание и вошел.
Вслед за ним последовал удар света из многочисленных услужливых фонарей. Полковник несмотря на это разглядел, что под потолком светится плафон лампы аварийного освещения. Стены были цементные, а не каменные, в верхней части черные
С каждым шагом в глубине электрифицированного подземелья, лекарственно–гашишный дух крепчал.
— Это первая обнаруженная нами комната.
Кубической формы объем, все с той же тусклой лампой под потолком, с цементными же стенами, с двумя рядами двухэтажных железных кроватей. Три или четыре были заняты кучами судорожно дышащего тряпья. В конце прохода между кроватями, прижавшись спиной к деревянной тумбочке, сидел человек в тельняшке и медленно качал головой. Колпаков подумал, что на военных сборах у них такие маленькие казармы назывались кубриками.
Покачиванием головы сидящий отрицал что–то для него абсолютно неприемлемое.
Два человека в халатах выскочили из–за спины полковника, на ходу расстегивая чемоданчики.
— Стойте, — крикнул майор, — тут хватит одного. Там дальше, настоящая работенка.
Дрынов оказался прав, таких кубриков, к тому же значительно гуще населенных, было не менее десятка. Люди там лежали, валялись, ползали и плакали. То же самое они делали и в коридорах. Белые халаты присаживались к ним, вострили свои шприцы и тихо переговаривались на своем врачебном наречии. Нашлось применение и кислородной маске полковника. К наркотическим запахам начали примешиваться метаболические.
— Здесь что, нет туалетов?
— Есть товарищ полковник, но туда лучше не заглядывать, — на ходу пояснил майор.
— А откуда здесь свет?
— Дизель, это дизель, мы его сразу нашли, мы думали сначала, что это тот самый роддом, а потом поняли — дизель. Вот, послушайте.
Толпа с фонарями замерла. Вместо ожидавшегося глухого рокота, раздался вдруг истерический, срывающийся визг. Кричал мужчина, отчего было особенно не по себе.
Полковник молча двинулся дальше.
— Это просто помешал, собака, а так в общем слышно, — пытался зачем–то оправдаться майор.
— А это что?
Двухстворчатые металлические двери. Распахнутые. За ними ощущается большой и не пустой объем. Фонари дружно ударили в глубину. Люди и ящики. Горы ящиков. Они высились монолитной стеною и чувство не прощупывало глубину этой кладки. У подножия ее валялось десятка два распотрошенных. У одного из вскрытого брюха торчали наружу ошметки промасленной бумаги и вываливалась гора липких металлических банок.
— Тушенка, — пояснил майор, — эн зэ.
Сидящие между ящиками люди закрывались одной рукой от непрошенного света, другой набивали рты консервированной едою. Кто–то плакал, не умея открыть скользкую банку. Кто–то порезался осколком стекла и теперь удивленно смотрел на свои окровавленные руки. Сидевший в луже спиртного бородатый юноша, напевал знакомую мелодию.
— А теперь, — сказал Дрынов, когда они вернулись в коридор, — самое пожалуй, интересное.
Колпаков молча последовал за ним, переступая лежащих на полу, как турист, через индийских нищих.
Еще одна двухстворчатая дверь.
— Назначение этого помещения нам с налету установить не удалось. Отовсюду торчат провода, силовые кабели, телефонные шкафы.
Зал поражал воображение, он был не меньше ста метров в длину и таких же ста в ширину. Высотою в полтора человеческих роста. Пять или шесть естественных колонн подпирали негладкий потолок.