Большой Жанно. Повесть об Иване Пущине
Шрифт:
Ну и Федернелке пришлось-таки попотеть: на десять его попыток Казак раза четыре воскликнул: «Знаю! не удивил!» — и только раз шесть одобрил.
Так вот и мне — крепко думать, чтобы вас удивить.
Между прочим, пустился в чтение старых журналов, чтобы память взбодрить, и до того увлекся, что замучил племянников: «А подай-ка вот эту книгу, а открой-ка вон тот фолиант!» И «Ведомости» (без малого за сто лет), собранные покойным батюшкой, в ход пошли; и снова на ум явился покойный великий князь Константин с его убеждением, что в истории
А вот что вышло (не смейтесь или лучше — смейтесь, смейтесь, друг мой!).
Утро 14-го. Самое трудное — с рассвета до одиннадцати. Пока полки не вышли — мы больше устали, чем после, в драке.
Милорадович, услыхав о бунте: «Не хочу ничего знать!» При полном параде, голубая лента, графская карета четверкой. На платоническую кулебяку к Катеньке Телешовой.
После Телешовой у Майкова в том же доме. [25]
Смысл — пропади все пропадом, Константина нет и гуляем. Верховой за графом: Московские бунтуют.
25
А. А. Майков (отец известного поэта) был директором императорских театров и приятелем Милорадовича.
Графа не слушают в конной гвардии.
Мне сказывали, что конногвардейцы медленно и неохотно двигались под аккомпанемент криков и проклятий Милорадовича: не хотели идти против своих и конечно уж прослышали, что при новом царе — прежнему генерал-губернатору конец.
— Кто у бунтовщиков наибольший?
— У них нет главных; все большие!
Граф замечает меня в каре и вдруг, может быть, не задумываясь, кивком здоровается.
Речь графа:
— Есть ли кто из старых — под Кульмом, Люценом, Бауценом?
Молчание.
— Слава богу — нет ни одного русского солдата!
Оболенский: «Граф, прошу молчать!»
— Почему же мне не говорить с солдатами?
— Прочь! Прочь! — Выстрел Каховского.
Бедный граф: пуля для другого ему досталась.
Смерть вовремя: опала неминуема. Граф умирает через несколько часов на руках доктора Петрашевского, отца того самого…
Мы — как на Форуме или древнем новгородском вече. Толпа — тысячи. Только свистни!
Солдаты (в строю): «Куда ж дели Константина?»
«Не с просьбою, а с грозьбою».
«За 12-й год волю обязаны».
Эх, отвага-гренадеры!
— Отвага! Зачем забываем клятву, данную Константину Павловичу?
— У нас одно штабс-капитанство. Где полковники?
— Ожидают войска.
— Сколько ж им надо?
Наших в строю человек тридцать. Солдатов три тысячи — жалко. Тех больше десяти тысяч, но ведь как считать. Мы один за троих, и ведь те в колебании, плюс «мелкая чернядь» за нас.
В строю: «Ваше высокоблагородие, полагаем, что в своих стрелять не будут».
И мы так полагаем — но только
Когда началось, старик унтер: «Предатели, по своим стреляют. Срамота какая, от родной руки умереть, точно преступник».
А он ведь по всем статьям «государственный преступник» — но знает, чувствует, что «нет, не преступник».
Дурацкие мысли за минуту до конца — красота, полумрак, снег. Пушки выстрелили — вспышка, все осветилось, опять мрак — и снова все розовое. Красивое зверство.
А было весело…
Дражайший мой Евгений Иванович!
Оставляя вышеозначенный конспект на моей совести (при встрече — там!! — спрошу, что нового ты нашел в моих записях?), вдруг решаюсь на странное признание, для тебя, наверное, неожиданное.
Так вот, никогда столь много не смеялся, как 14-го. Ах, вскричите вы, а гибель дела, товарищей! Но разве хочу я сказать, что — не плакал? Очень плакал. Но и смеялся, сильно смеялся. Причиною скрытой той веселости была прежде всего наша молодость: ведь все почти зеленые, в малых чинах (вдруг вспомнился — не к ночи будь помянут — граф Бенкендорф с его шуточкой, обращенной к членам Следственного комитета: «Господа, если бы вы все были поручиками теперь, то непременно являлись бы членами тайного общества»).
Значит, дурацкая молодость наша — «самый поправимый изо всех недостатков» — вот из-за чего смеялись. А другим поводом к веселью было, думаю, чувство, что выбор сделан и дело сделано: худо-бедно, а сделано. Горечь же о солдатах, о своем роке, горечь каземата, приговора, цепей, Сибири — все это после завалило, придавило то, что было в течение нескольких зимних часов на Сенатской.
Печалуясь тридцать лет, мы свою печаль уже распространили и на то прошлое, где ее не было еще. На самом деле — очень весело было в 25-м!
Я уж толковал о десятке свадеб, сыгранных почти накануне восстания, — но и на самой площади, господи, сколько улыбок, хохота.
И все же я 30 лет не мог выговорить, что 14 декабря было весело; не мог, пока не прочитал строчки покойного Николая Александровича Бестужева о том роковом дне: «Я стоял, повторяя себе слова Рылеева, что мы дышим свободою».
Далее, правда, Н. А. говорит, что дыхание стеснялось, подступала горечь. Думаю, что он переносит назад некоторую часть последующей горести — ну, да ладно…
Хуже всего было ранним утром: не выспались, холодно, мысль — выйдут — не выйдут, присягнут — не присягнут? Что-то надо делать — но что же?
Вышли — и свобода выбора кончилась! Тяжкая это вещь, Евгений, свобода выбора; зато, если судьба уж за тебя решила, плыви, подхваченный течением, и славно!
Вот так и Пушкин мой в Болдине: холера все решила, заперла — ну и бог с ним! «Вперед, вперед, моя исторья!» Хоть и не совсем наш эпизод, а все ж похож.
Однако меньше слов. Попробую вспомнить только несколько поводов к смеху, веселью.