Большой Жанно. Повесть об Иване Пущине
Шрифт:
Коротко говоря, Любовь Ивановна была обречена и стала на их секретном языке Любовью Бестужевной.
Не знаю, когда точно произошло решительное объяснение, но припоминаю из рассказа Николая Александровича, что Любовь Ивановна, замечая усилившуюся страсть Бестужева и помня о его добрых отношениях с мужем, думала, что честнейший Николай Александрович не сможет перейти этой грани; однажды, на каком-то балконе (Свеаборгском или уже Кронштадтском, по возвращении) в иносказательном разговоре она заметила, что для мужчины дружество выше любви и — «Вы повеситесь,
Так или иначе, а уж через несколько месяцев, во время плавания вокруг Европы на корабле «Не тронь меня», Николай Александрович писал Любови Ивановне из Голландии буквально следующее (черновики сохранились, были позднее доставлены в Сибирь сестрами, их-то я и списал):
«Я живу не живя или скорее только существую, счастье мое ушло, и мне не остается ничего, кроме воспоминаний… Все, что есть у меня сейчас дорогого, — это Ваш медальон, который я ношу… Может быть, еще три-четыре месяца, и я буду иметь счастье прижать Вас к своей груди. Прощайте. Знайте, что я никогда не изменю Вам. Прощайте. Ваш навсегда».
В другой раз:
«Я не могу удержаться от того, чтобы не написать Вам несколько строк; с какой радостью я полетел бы к Вам сказать сто раз, что я люблю Вас, что живу для Вас… что каждое мгновение посвящено Вам…»
Любовная их страсть была раскаленной, неудержимой, сжигающей любое препятствие; Николай Александрович, человек целомудренный, разумеется, не пускался в подробности, но раза четыре по дороге сказал: «Это моя женщина, это моя женщина!» Если б могли вы слышать, как было сказано! Ах, если б вы могли, Евгений Иванович, это слышать!
Николай Александрович только так мог любить, а Любовь Ивановна включила мичмана (вскоре лейтенанта) Бестужева как бы в собственное «я». Теперь ее сильная воля, спокойный ум нисколько не мешали безумной страсти: все это уже было не барьером между ними, а крепостью, воздвигнутой вокруг них.
Очень скоро, по словам Николая Александровича, отношения их как бы утвердились на нескольких незыблемых принципах. Во-первых, стало ясно, что их ничто не разлучит, что это навечно, и тут уж не было темы для обсуждения.
Второе обстоятельство — муж, дети.
В 1818-м, на шестом году любви, у Любови Ивановны родилась дочь Лиза, через год — дочь Софья, еще через три года — Варвара. Как понимаете, в Селенгинске между нами слова лишнего не было сказано, но я видел портреты девочек, но я знаю Бестужева, я слышал, как он говорил об этой женщине, — так что малейших сомнений не имею, кто отец трех девочек Степовых.
Едва начав понимать и говорить, Лиза, Соня и Варя души не чаяли в Николае Александровиче, приносящем самодельную игрушку, показывающем фокусы и способном ответить — отчего белые коровы дают белое молоко, а черные не дают черного!
Развод, скандал был бы страшным ударом, крушением жизни и карьеры для доброго Михаила Гавриловича. Любовь Ивановна лишилась бы дочерей. Наконец, Бестужеву несомненно пришлось бы покинуть Кронштадт
Однако Николай Александрович поведал мне, что, если бы со стороны мужа были бы выставлены тяжкие, непреодолимые препятствия для их беспредельной любви, то они бы все кинули, и это было решено твердо и неоспоримо. Решала, конечно, Любовь Ивановна, и слабый Михаил Гаврилович, как догадываюсь, умолил жену остаться, сохраняя внешний домашний декорум.
Бестужеву, как я понял из его исповеди, этот сложный обман был не по душе, но не он решал, а Любовь Ивановна сказала, что так будет лучше.
И вот образовалась как бы двойная семья: любовная страсть Бестужева и Стеновой, соединенная с дружбою, имела вид какой-то особой прочности и естественности, и оба любящих считали себя связанными пожизненными узами. Учителем девочек все чаще являлся Михаил Бестужев, в эту пору уже выпущенный в гвардию, младшие Бестужевы, Петр и Павел, часто гостили на кронштадтской квартире Степовых, а когда Любовь Ивановна приезжала в Петербург (это бывало постоянно), она сообщалась с матерью Н. А. Бестужева, его сестрами, изредка также с братом Александром, входившим в петербургскую известность.
Мне кажется, будто под Новый год, 1825-й, А. А. Бестужев представил меня женщине, очень похожей на Степовую, но все же не поручусь, ибо обратное воображение может перенести из настоящего в прошлое всяческие чудеса.
Так шло время, Николай Александрович стал капитан-лейтенантом, приобретал литературную и научную известность, считался уже главным историком российского флота, был директором Морского музея; Лазарев, Беллинсгаузен, Крузенштерн, Головнин его знали, уважали; а бестужевская любовь пошла на второй десяток лет, не только не слабея, но еще и разгораясь. Как это происходит, я, вертопрах, не успею уж узнать, но слышал, что в юные лета привычка для страсти столь же опасна, сколь в зрелые полезна — «чем старе, тем сильней».
Николай Александрович признавался, что временами, у Степовых (хоть он старался и не встречаться с Михаилом Гавриловичем, но иногда приходилось), он ловил такой затравленный, тоскливый взгляд хозяина дома, что мысленно молил бога как-то прекратить, переменить эту нечестность в его честной, высокой любви. Впрочем, и у Бестужева теперь возникли обстоятельства, не позволявшие думать о семье.
Николай Александрович — деятельный член тайного общества, логическим рассуждением пришедший к мысли, что иначе невозможно ему быть порядочным человеком.
Знала ли Степовая? В подробностях, конечно, нет, но в общем виде убеждения любимого человека не могли быть для нее тайною, да она слишком хорошо знала Николая Александровича, чтобы не догадываться. И она знала, молилась, надеялась, что пронесет, а страсть 34-летнего Бестужева и 42-летней Степовой не ослабевала, и никогда Николай Александрович так не радовался успехам трех девочек Степовых; после им обоим покажется, что они чувствовали близкий роковой финал.
14 декабря 1825 года Николай Александрович выходит с гвардейским экипажем на площадь. Я в Иркутске спросил: «А если бы вы соединились с Любовью Ивановной, неужто все равно бы вышли?» Николай Александрович рассмеялся: «Если бы да кабы…»