"Болваны"
Шрифт:
– Ты ничего толком не ответил...
Птицын пространно рассказал Мише о своем разговоре с Библией (он не поленился сходить за книгой и показал страницу о пророке Урии), потом пересказал давний сон с загадочной символикой цифр.
Миша скептично отнесся к этим рассказам:
– Во-первых, кто сказал, - заметил он, наливая вторую чашку кофе, - что ты действительно говорил на древнееврейском?! Неужели этот Соломоныч - знаток языков? Сомневаюсь! Разве он способен отличить древнееврейский, скажем, от арамейского?.. По звучанию это близкие языки. Или от
Лунин сел на своего любимого конька: он мог часами рассуждать о языках, с энтузиазмом неофита, поставившего себе целью стать полиглотом.
– Во-вторых, - продолжал Миша, - почему ты связал акт мочеиспускания с пророческим словом, как ты там его называешь?.. Урией? Конечно, оно приятно... гадишь на золотого тельца - стало быть, обличаешь грехи израильского народа и прочее... Ну а вдруг... ладно, если угодно, пусть это будет в твоей прошлой жизни ... вдруг ты ни много ни мало как бранишься с женой... например, по поводу солодового пива; ты им изрядно накачался? А?! И вот, хвала Творцу, наконец-то ты добежал до древнеизраильского теплого сортира. Кстати, были там теплые сортиры? В Библии об этом ни слова.
Лунин по ходу речеговорения вспомнил, как жестоко он терпел в кабаке, ёрзая возле Лянечки и хохла, флегматично гуторившего о сале, и какое наслаждение доставило ему освобождение от мук в квартире Птицына.
Птицын кивал головой и похохатывал.
– Вряд ли я добрался до теплого сортира, - подхватил он импровизацию Лунина, - скорее всего, я вывалился из двери и оросил ближайшую колючку в этой каменной израильской пустыне, где ни деревца, ни травы, один чахлый кустарник. Ну а сон с капитаном второго ранга? Что ты об этом скажешь?
– Не знаю. Это ведь сон! Я здесь тоже не вижу прямой связи с реинкарнацией. Мало ли что может присниться! Не понимаю, что тебе дает эта идея? Какой в ней смысл?
Птицын пил чай и думал, как лучше ответить.
– Смысл есть. Понять, зачем нас сюда закинули.
– Ты убежден, что, если вспомнишь прошлые жизни, это поможет тебе жить здесь и теперь?
– Почему нет? Пифагор, говорят, вспомнил все двадцать предыдущих жизней.
– Ну да! И Будда тоже... пятьсот прежних воплощений, сидя под деревом Бодхи в позе лотоса.
– Вот видишь!
– Пускай ты когда-то был слоном или китайским мандарином, - продолжал Миша, - ну и что? Сейчас ведь ты Птицын. Студент педвуза. И баста! Мне кажется, мы все влачим грехи Адама, изгнанного из рая. Нас облекли в "ризы кожаные", то есть тело. И мы не знаем, что с ним делать. "Дано мне тело. Что мне делать с ним? Таким единым и таким моим".
– Мандельштам?
– Он. Наше тело болеет, страдает, умирает, превращается в тлен - сгнивает, одним словом. В восьмом классе я прочитал в учебнике литературы строчку Некрасова: "О Муза! Я у двери гроба!.." Она меня пронзила. Я вдруг буквально, физически почувствовал, что смертен. Вот я живу, а через минуту меня нет: полная аннигиляция. Помнишь, как писатель в "Сталкере" говорит: "А
– Ну и что из этого следует?
– прервал его Птицын.
– А то и следует, что если бы не Ассоль, не Эсмеральда, ни Патриция Хольман, меня бы уже здесь не было... Они меня и спасли. А теперь вот таблетки. Тазепам. Фенозепам. Реланиум. Транквилизаторы - мой Бог!
Лунин достал из кармана таблетки, проглотил одну, запил водой. Птицын разглядел название: "Тазепам".
– Всё это полумеры и самообман, - поморщился Птицын, допивая чай с плюшкой.
– Странно, что тебе никогда не хотелось напиться...
– - Лунин закурил.
– И не курил ты ни разу.
– Ну почему?
– возразил Птицын.
– Однажды я раскуривал сигарету для Верстовской. Стрельнул у прохожего и раскурил... боялся, не донесу.
– Это не в счет!..
– задумчиво протянул Лунин.
– О чем мы говорили?
– О реинкарнации. Ты обещал объяснить, почему не видишь смысла в этой идее. Потом перешел на Адама и на то, как он съел яблоко, -- насмешливо перечислял Птицын.
– В результате тебе приходится тяжело болеть... и пить таблетки, впрочем, ты их любишь... а также водку и... курить, как паровоз.
– Вот именно! Я тебе не рассказывал, как чуть не утонул в коровьем навозе?
Птицын с трудом выкарабкался из своих мыслей:
– Утонул? Когда это?
– В детстве.
– В навозе? Как это?
– В пять лет шел я с бабушкой по Ивантеевке. Меня облаяла паршивая, мерзкая собачонка, помесь таксы с пуделем... С тех пор терпеть ненавижу собак, а кошек люблю. Так вот, идет она на меня и рычит, а я от нее пятюсь... пячусь... задом. Бабушка ее отгоняет, но тоже боится. Я рукой махнул: пошла вон, пигалица!
– - а эта сволочь как прыгнет, как вцепится в руку. Вот, до сих пор шрам.
Миша показал почти затянувшийся, рваный шрам на тыльной стороне ладони. Птицын провел по нему пальцем.
– После этого мне сорок уколов в живот кололи... от бешенства.
– В живот? Кошмар! А навоз при чем?
– С перепугу я угодил в навозную яму. Бабушка вытащила меня за шиворот. Если б не она, я бы здесь с тобой не сидел... не встречал Новый 82-й год.
– Удивительно! Такая маленькая, худенькая старушка. Как у нее хватило сил тебя вытянуть?
– Она была тогда помоложе. Да и мне всего пять лет было.
– Хороший город - Ивантеевка...
– усмехнулся Птицын.
– Гоголевский. Ямы с навозом граждане выкапывают прямо у дороги. Бешеные таксы бросаются на младенцев. Бабушки-Геркулесы ныряют в канализацию и отлавливают внуков. Не хватает только центральной площади с гигантской лужей; там копошится большая свинья и заглатывает цыпленка. Ну и забора с мусором. Все-таки непонятно, какое это имеет отношение к прошлой жизни.
– Тону я в навозе... чуть не захлебнулся... мне показалось, всё это уже было: и в дерьме я барахтался... Вдруг вижу: золотой яркий свет... В кромешной тьме. Представляешь? И тут бабушка меня вытащила.