"Болваны"
Шрифт:
Лиза Чайкина, единственная одетая среди голых, вставила пунцовую гвоздику в нагрудный карман своего белого халатика, поправила воротничок, по ступенькам взошла на сцену, строгим взглядом обвела зал, так что повсюду воцарилась тишина, и сказала в микрофон: "Дорогие однополчане, перед вами сейчас выступит танцевальный дуэт "Сестры Кюри: Софья Ковалевская и Мария Склодовская-Кюри" с номером "Падение в ад" на музыку Равеля-Грига".
Трупы дружно захлопали. Зазвучала музыка. Сначала "Болеро" Равеля, потом ее перебили звуки "Пер Гюнта". Мелодия представляла
Птицын сквозь дрему отметил, что кто-то в вагоне врубил магнитофон с этой омерзительной песней.
На сцену из противоположных кулис выскочили Лянечка и Верстовская в черных балетных пачках. Птицын сразу догадался, что Лянечка - Одетта, а Верстовская - Одилия. Он приготовился смотреть танец "маленьких лебедей", но не тут-то было. Одетта стала скакать по сцене с прыгалками и подбрасывать вверх футбольный мяч, а Одилия спрыгнула в партер, к зрителям-трупам, и маленькими ножками в пуантах засеменила на носочках ко второму ряду. Зал загудел, трупы сзади привстали. Остановившись у откидного стула, она забралась на колени к "сиамским" близнецам Козлищеву-Голицыну, нежно обняла их за дряблую шею. Костлявые белые ноги этого громоздкого двухголового трупа выстукивали дробь. Так семенят перед сортиром, когда совсем невтерпеж, а перед тобой - длинная очередь.
Одна голова - голова Голицына - сильно закашлялась. Кашель душил эту голову. Голова Козлищева со сомкнутыми тонкими губами дергалась в такт кашлю соседней головы. Одилия на коленях тоже подпрыгивала.
2.
Позади, через сиденье, старуха в сером пуховом платке так и зашлась от кашля. Вот кто кашлял! Понятно... Вирус!
У Птицына болела голова и ныла шея, как будто ее кто-то ломал. Птицын помассировал лоб и затылок, покрутил шеей. Не проходило.
Лунин похрапывал, привалившись головой к окну. Что ему снилось?
Старуха принялась сморкаться. Птицын несколько минут без всякой мысли напряженно вслушивался в эти звуки.
Лунин проснулся, зевнул.
– Странный сон. Будто я лежу в гробу, и он плывет по морю. Легкое волнение, бриз. Гроб медленно кружится на одном месте.
– Что за гроб? С крышкой?
– полюбопытствовал Птицын
– Без. Но большой. На двоих.
– Вместительный, - кивнул Птицын.
– Серьезно. Там и было двое. В гробу. Но вот чего я не могу понять... В ногах у меня сидела Верстовская, опустила ладонь в воду, играет с водой. А потом наклонила голову... волосы у нее длинные, концы намокли... Я назад обернулся поглядеть, кто меня окликнул... Чей же это был голос?
– Женский?
– Женский. Очень знакомый. Вспомнил: твоей бабушки! Она меня еще позвала, как тебя: "Сенька!" Никого. Поворачиваюсь: и в гробу никого... я один... совершенно один... Куда она подевалась? Не акула же ее проглотила! Если б я видел, как она падала, я бы ее, по крайней мере, за ногу схватил...
– Она что, покончила жизнь самоубийством? Как Катерина - бросилась в Волгу?
– без всякой
– Неизвестно, - Лунин пожал плечами.
– Все дело в том, что она была негритянкой. Голой негритянкой.
– Негритянка?
– улыбнулся Птицын.
– А ты? Тоже был негром? В смысле голым негром?
– Себя я не видел, - продолжал Миша серьезно.
– Единственное, вот это точно... во сне я был не я.
– А кто?
– Я был Птицыным. Ну, то есть тобой. Я, Птицын, ждал Лунина, то есть себя. Мы договорились о встрече, но я - Лунин - опаздывал, это меня, в смысле Птицына, беспокоило. Ты что-нибудь понимаешь? В этом маразме...
– Понимаю... Довольно логично!
– с усмешкой отвечал Птицын.
– Кроме того, -- продолжал Миша, - Лунин, то есть ты, кого я ждал, был женщиной. Моей сестрой.
– Тоже негритянкой?
– Нет, едва ли... Впрочем, я тебя так и не дождался. Подул ветер, лодку подбросило, началась гроза. И я думал, что ты - Лунин в женской ипостаси - утонул.
– Почему я должен обязательно утонуть? Идиотизм какой-то! Если Верстовская утопла, то я-то здесь при чем? Где она, там и я?
– не на шутку обозлился Птицын.
– Дудки!
– Только я хотел было опять прилечь, - рассказывал Лунин, - как вокруг этого моего гроба-лодки, откуда ни возьмись, десяток голов. И все норовят схватиться за борт.
– Откуда они?
– Черт его знает... Со дна, наверное... Раскачивают гроб в разные стороны. В ногах лодки-гроба - полным-полно воды. Хватаю с днища половник. Хотел вычерпать половником. Не вышло. Слишком много воды. Тогда я огрел этим половником пару горячих голов, и они отцепились.
– Что за головы?
– уточнил Птицын.
– Ты их знаешь?
– Нет, все какие-то мертвые... Без глаз, без волос, без пола и... синие. Ноздреватые какие-то... Амёбообразные... Сморчки.
Старуха сзади стала чихать. Птицын с Луниным прислушались.
– Восемь раз!
– посчитал Птицын.
– Мощный насморк. Похоже, нам с тобой снился один и тот же сон. Я тоже был во сне женщиной. Знаешь, кем?
– Кем?
– Лизой Чайкиной. А вокруг нее горы трупов. Анатомический театр! Живых трупов.
Птицын подробно пересказал свой сон.
– Как ты запомнил? Столько деталей... Ну и память! ... Вообще...
– задумчиво протянул Миша, - по идее... твой сон должен был сниться мне.
– А твой - мне!
– хмыкнул Птицын.
– Жаль, в этих наших снах не было ни одной одинаковой детали. Тогда можно было бы точно сказать: мы смотрели сны друг друга.
– Почему не было? Была.
– Какая?
– Мы оба взбаламутили мертвецов... С того света. Подняли из гробов. - Для чего? Зачем?
– вопрошал Птицын.
– Если б знать!..
– развел руками Лунин.
– Это опасно?
– - продолжал допрос Птицын.
Лунин знал, как суеверен Птицын, впрочем, птицынское беспокойство передалось и ему. К тому же Лунину стало холодно.
– Твои вопросы не ко мне!
– А к кому?
Лунин развел руками.
3.
Из окон ивантеевского Дворца культуры железнодорожников, стоявшего на площади Пионеров-героев, гремела музыка: Валерий Леонтьев пел модный шлягер "Учкудук. Три колодца!.."