Бом-бом, или Искусство бросать жребий
Шрифт:
И тем не менее это вполне могло случиться – вся жизнь дяди Павла была какой-то несказанной. Чего стоили одни его истории о годах «полевых» скитаний по всем этим тундрам-чащам-барханам-скалам и прочим кочкам-речкам, о ночлегах у костра – в палатке, спальнике и просто на нагой земле... А ревущий вездеход-амфибия, раздирающий гусеницами болотные мхи? А Новосибирские острова и «Ан-2» на лыжах? А плывущие через реку медведи? А росомаха, треплющая у палатки рюкзак с продуктами? А бьющаяся на блесне форель? А лебедь, низко летящий над карельскими камнями сквозь густой снег?
Ко
Время двигает природу –
Крошке стукнуло полгода,
Крошка оседлала трон –
Здравомыслья полигон, —
и так далее строк эдак на четыреста шестнадцать. Самобытная фигура.
Однако гостью надо было чем-то потчевать.
Андрей вышел на Владимирский и пересёк его в неположенном месте, благо «пробка» позволяла. Сперва купил аршин французской булки с хрустящей корочкой, потом заглянул в «Зелёный крест» и взял два салата в целлулоидных судках – «Русская Аляска» и крабовый. В низочке на углу Владимирского и Графского выбил в кассе килограмм охотничьих колбасок, две бутылки мерло и коробку шоколадных конфет с коньяком. Конфеты выглядели вместительными – граммов на тридцать каждая.
Пока шёл домой, думал о характерном различии архетипов смысла жизни у Востока и Запада. Запад видит смысл в цели, Восток – в пути. Между тем, казалось бы, нелепо искать смысл в цели, в то время как жизнь проходит не рука об руку с ней, а на пути к её достижению. Стало быть, куда важнее выбрать путь, чем наметить цель...
Тут Андрею в лоб, перебив движение мысли, с разлёта врезалась дурная осенняя муха. С изрядной долей вероятности факт этот мог свидетельствовать в пользу истинности столь странно прерванных раздумий.
Едва Андрей расчистил стол под посиделки, в прихожей прозвенел звонок.
За дверью стояла «пионерка» Катя («Да ей бы йогурту с крем-содой, а не охотничьих колбасок...»). Только теперь Андрей рассмотрел/почувствовал её по-настоящему: она была удивительно свежа, византийские глаза уголками едва не заползали на виски, тёмные зрачки сверкали в голубой радужке, рыжеватые волосы пахли легко и печально, чудесный турчанский носик... да что там! Ангел, сущий ангел!.. Прикосновение к ней выглядело кощунством.
Плечо Кати, покрытое какой-то пёстрой вытертой (павлово-посадский плат?) попонкой, топтал попугай вида царственного и необычайного: хвост у него был изумрудный, крылья алые, грудка с подкрыльями шафрановые, спина и голова бронзовые, а хохолок белый, как яйцо, да ещё два длинных белых пера на вершок торчали из зелёного хвоста.
– Слушай, – сказал Андрей, пропуская Катю с попугаем в квартиру, – а он тебя случайно э-э... не метил?
– Было дело, – призналась Катя. – Я только к тебе собралась, а он раз – и готово. Куртку мне испортил. Вакса у него такая ядовитая – джинсу разъела.
– Легко отделалась. Могла ожог получить – отметину бессрочную, на всю жизнь, как тату.
– Откуда знаешь? Орнитолог, что ли?
Попугай, подняв цветистыми крыльями ветер, перелетел с девичьего плеча на спинку стула, цепко ухватил перекладину чешуйчатыми лапами и, в расчёте на публику, побалансировал на полированной жёрдочке, помогая себе уравновеситься разведёнными махалками.
– Это мой попугай, – сказал Андрей. – Наследственный.
– Да ну! – хлопнула ресницами Катя. – А я его как раз тебе хотела подарить. Вместо фенечки и фотографии. Надо же, как он ко мне удачно...
– Его оракулом счастья зовут. Он ещё в пору Наполеонова нашествия от предков моих стреканул. Без малого двести лет скитался. – Андрей повернулся к попутаю. – Ну что, попка? Вот ты и дома. Завтра пойдём тебе клетку и зёрнышки искать.
– Хорошая телега, – похвалила Катя. – А не боишься, что он тебе до завтра всю мебель своим гуано изрешетит? И потом, «оракул счастья» – звучит как-то отстойно. Давай его лучше Мафусаилом назовём.
Андрей посмотрел на пристёгнутое к запястью ручное время.
– За клеткой сегодня всё равно не успеем. А насчёт Мафусаила – согласен. Хотя, если он вдруг девочкой окажется, я бы его Ханумой назвал.
Когда салаты и первая бутылка мерло подошли к концу, Андрей поставил на стол керамическую миску с охотничьими колбасками, полил их спиртом и, выдавив из зажигалки огонёк, запалил. Через минуту колбаски подрумянились в прозрачном голубом пламени и затрещали растопленным жиром. Андрей хозяйственно поворошил их вилкой, чтобы поджаривались равномерно.
– Никогда такого не видала, – заворожённо глядя на порыжевшее пламя, сказала Катя.
Она провела над огнём рукой, и ладонь её насквозь просияла розовой влагой.
– Меня дядя научил. Для полевых условий – лучше не придумать.
– Трещат, как полешки.
– Иной раз – поют прямо. Как в деревьях весенняя кровь.
Ещё разок-другой пошерудив вилкой в миске, Андрей задул и без того уже почти погасший огонь и положил Кате на тарелку пару раскалённых, лоснящихся колбасок. Жир на их боках уже не пенился, но запах был горячий, дразнящий, несравненный.
Катя взяла вилку, Норушкин – штопор.
– А ведь я о тебе ничего не знаю, – сказал Андрей. – Даже Григорьева расспросить не успел.
– Не очень, значит, любопытничал.
– Давай, детка, сама – вкратце, без подробностей.
– Пожалуйста. Родом детка из Ораниенбаума. Здесь в Мухе учится, на тканях.
– Это что же, каждый день в Питер на электричке?
– Зачем? Мне землячество помогает, квартиру сняли. А летом я с пиплом стопом езжу. Что ещё? – Детка Катя бросила драгоценный взгляд в тарелку, куда как раз собралась выжать из пластмассового флакона кетчуп. – Как видишь – не вегетарианка. А в системе знаешь, сколько травоядных? Страшное дело – каждый третий, не то что у цивильных...