Бом - Бом
Шрифт:
5. Ты не должен попусту плющить ни фраера, ни трясогузку, ибо это противно Смотрящему, и, если кто-то скажет, что будет жить так. Смотрящий опустит его.
6. Опекай тех, кто ходит под тобой, затирай за них и довольствуй их настолько, насколько сможешь, – так должны поступать реальные пацаны, к которым благосклонен Смотрящий.
7.
8. Смотрящий не любит зябликов и панчух– их Он опускает.
9. Если ты не прав и твоя мать возведёт руки к Смотрящему, Он догонит тему и опустит тебя.
10. Смотрящий всегда разводит правильно.
11. Знай – конкретные авторитеты с башлями и властью могут отжигать по своему желанию и делать с собой всё, что захотят, и даже ничего не делать, если такова их воля. Мановением руки они совершают то, чего сиварю не достичь во всю жизнь – таков замысел Смотрящего, и на это нельзя залупаться.
– Что это? – удивилась Катя.
– Это «Пацанскнй кодекс». Бандит один заказал. Там ещё двадцать шесть пунктов, но я их пока не причесал как надо. Аванс дали – вон какая котлета. – Андрей кивнул на банковскую пачку сторублёвок в красной оплётке, лежавшую тут же на столе.
– Я сегодня тоже заказ получила, – похвалилась Катя. – Батики для одной конторы делать буду – занавески на окна. Окон там – как грязи. Классный заказ.
– Что за контора?
– Корпорация «Тракт» – денег куры не клюют. Даже мастерскую выделяют. Это мне землячество устроило.
Глаза Норушкина замерцали, мысли сделались чёрными, а в голове как будто бы на тонкой ноте завертелась скрипка. Последующие Катины слова сыпались ему в уши, как дождь в придорожный лопух, – он слышал их, но думал о другом: к нему явно проявляют интерес, его обкладываютсовсех сторон, как волка, его хотят прикормить, надеть суровый ошейник, взять на короткий поводок...
– Послушай, – сказал Андрей, – ты про себя мне больше ничего не рассказывай.
– Почему? Ты прежде сам просил.
– Дурак был. Когда про человека, которого любишь, знаешь слишком много, его хочется убить. У нас должно быть только общее прошлое. – Норушкин немного подумал. – И общее настоящее.
Тут зазвонил телефон, и Андрей прервал своё необычайное признание в любви.
На проводе был стряпчий Фома с новостями.
После разговора с ним радужки норушкинских глаз уже не мерцали, но зловеще искрились, а мысли сделались черно-красными, как пожар в шахте. Кажется, вид Андрея смутил даже Мафусаила, поскольку тот повис на жёрдочке вниз головой и притворился мёртвым.
Катя тем временем включила телевизор, где мужественный Бутусов давил узкую шею гитары.
Мрачно склонившись над столом, Норушкин дописал в «Пацанский кодекс»:
38.
39. Расколов убырку, разом мочи его, шваркни его наглухо, ибо так угодно Смотрящему.
После этих существенных дополнений Андрей, взяв трубку, по очереди позвонил Секацкому и Коровину.
Потом собрался позвонить Григорьеву, но вспомнил, что тот три недели назад аэростопом упорхнул в Японию, откуда уже прислал кому-то из приятелей e-mail, где сообщал, что йены на суши зашибает лицедейством: играет на каких-то киносъемках трупы прибитых к берегу волной матросов-европейцев. Болтается на зыбях прибоя то лицом вверх, то лицом вниз, причём лицом вниз – стоит дороже.
– Детка, мне выйти надо, – отыскав на кресле в груде одежды носки, сообщил Норушкин. – А ты знаешь что, ты лучше откажись от этих батиков. Пусть жалюзи на окна вешают. А деньги... чёрт с ними. И потом, мы скоро в Побудкино уедем, чтобы здесь грипп не словить.
– Андрюша, – сказала детка Катя, не сводя с Норушкина распахнутых голубых глаз, – ты меня к землячеству ревнуешь, а я, между прочим, беременна.
Прыгавший на одной ноге в попытке надеть носок на другую Андрей рухнул в кресло.
– Давно?
– Уже три недели.
– Это, разумеется, меняет дело.
На Владимирском стоял законченный ноябрь; осень сделалась меньше и хуже. Простуда перебирала над ухом Норушкина тонкие струны промозглого ветра. Под ногами хлюпало промежуточное, что ли, агрегатное состояние между вчерашним снегом и завтрашней лужей.
«Воистину, – подумал Андрей, включаясь в аристотелевский дискурс, – гадость в искусстве по большей части присутствует лишь в качестве объекта изображения, а у природы она всегда – материал для изображаемого».
Часы на углу Невского показывали шесть, и, если бы не блестящая фольга электричества, вокруг была бы полная шоколадка.
На пятачке Литейного за Невским вихрилась обычная для этой пространственной координаты толчея. Из-под шелестящих колёс на тротуар летела нестрашная слякотная шрапнель и делала прохожим обидно. Прохожие терпели, поскольку в этом городе, как и в семейной жизни, надо было так: с кем живёшь – того и любишь, что вокруг – то и терпишь. Иначе пойдёшь вразнос или нахватаешься скрытых комплексов. Иначе может получиться скверно – будто спишь с женщиной, а она мечтает не о тебе и зовёт тебя не твоим именем, и ты совершенно не понимаешь, чьего ребёнка с ней ладишь.
У ограды Мариинской больницы, где некогда возвышался над медицинской чашей поставленный «Новыми тупыми» проволочный зыбкий памятник Комару и где ранней осенью Андрей любил смотреть на редкое атмосферное явление – жёлудепад, выкаблучивались/фиглярили перед идущей мимо публикой два приблизительно шестиклассника в мешковатых рэперских штанах «от старшего брата» – мол, не ангелочки мы, а Гогочка с Магогочкой, мол, мы рождены, чтоб папа ужаснулся. Как настоящий здешний житель, Норушкин их, конечно же, любил.