Бомарше — Лекуантру, своему обвинителю.
Шрифт:
На следующее утро я написал г-ну Лебрену.
«Сего 9 октября 1792 года, воскресенье.
Сударь!
Судите о моем рвении по самоотверженной храбрости, проявленной вчера вечером. Его ничто не охладит; но мое имя сунули во все списки подозрительных клубов, хотя я и ногой не ступал ни в один из них, я не был никогда даже в Национальном собрании — ни в Версале, ни в Париже.
Вот так действует ненависть! Все, что может обратить на человека ярость обманутого народа, говорится в мой адрес.
В ожидании Ваших приказаний, сударь, остаюсь с уважением к Вам и т. д.
Подпись: Бомарше».
Министр передал мне, опять-таки через своего привратника, чтобы я пришел в тот же вечер к десяти часам. Я явился. Но привратник, потупя взор, перенес от его имени встречу на завтра, на понедельник, в тот же час.
В смертной тоске пришел я снова в понедельник, в десять часов вечера. Вы видите, что, когда речь идет о вещах серьезных, я пренебрегаю оскорблениями, наносимыми мне. Но вместо встречи с министром меня ждало в привратницкой письмо лакея, которое я привожу здесь:
«10 сентября, 1792.
Сударь!
Поскольку сиводня Совета не будет, г-н Лебрен просит г-на Бомарше саблагавалить прийти снова завтра, без четверти десять вечера, он не может иметь чести встретица с им сиводня вечером по причине занитости».
Я тут же ответил на это письмо…
— Как! Еще одно письмо?
— Я вижу, читатель, вы теряете терпение…
— Смеется, что ли, над нами господин де Бомарше со своей нескончаемой перепиской?
— Нет, читатель, я, право, не смеюсь над вами. Но ваша ярость для меня утешение: она сливается с моей собственной; и я не был бы доволен, если бы вам не захотелось растоптать во гневе все, что я пишу! Ах, если так поступят многие, я выиграл этот гнусный процесс! Я взываю к вашему возмущению!
В самом деле, граждане, взгляните на отважного человека, мнимому счастью которого завидовали многие! Не находите ли вы, что он уже достаточно унижен? Если вам угодно знать, как и почему он вынес все это, ах, я готов вам об этом рассказать.
Прежде всего я хотел послужить отчизне. Мое состояние было под угрозой; обиды, накапливаясь одна за другой, преобразили мое усердие в упрямство, я хотел, чтобы эти ружья прибыли во что бы то ни стало… «Ах, ты не хочешь, чтобы нация получила их, потому что не ты их поставляешь, — говорил я, — так она получит их вопреки тебе!»
Опасности, мне угрожавшие, и те, что — увы! — все еще продолжают угрожать, обращали мою храбрость в ярость. Бедная человеческая природа! Тут были затронуты мое самолюбие и гордость! К тому же я говорил себе: «Если эти господа, с их козырями всесильной власти, с их безмерным корыстолюбием и возможностью пролезть всюду… если они возьмут надо мной верх, я просто ничтожная скотина; ведь они же — ловкачи. Народ обманут; они получат мои ружья, которых жаждут; а я буду заколот!»
Дело оборачивалось еще одной стороной, я не мог отступиться. Я забыл
Я ответил следующим письмом на прекрасную кухонную записку, которой меня уведомляли от имени министра о новой проволочке.
«Господину Лебрену, министру.
Париж, 11 сентября 1792 года.
Сударь!
Каждый упущенный день приближает опасность. Я уже говорил Вам, сударь, что голова моя под угрозой, пока дело не двигается. Никто не хочет мне верить, когда я объясняю, что провожу часы, дни, недели, месяцы в тщетных упрашиваниях министров. Обвиненный в злом умысле, я выслушиваю от перепуганных друзей упреки за то, что, оставаясь в этом городе, подвергаю себя ярости обманутого народа.
Для того чтобы сдвинуть дело с места, я покинул мое пристанище, а мы меж тем потеряли уже три недели на ожидание г-на де Мольда, которого, по Вашим словам, вызвали и который, в конечном итоге, отнюдь не возвращается. Те, кто мне угрожает, не считаются ни с чем: злодеи делают свое дело, а Наблюдательный комитет говорит мне: «Почему не видно конца?» Действительно, ничего невозможно понять. Я надрываюсь понапрасну, подвергаю себя ужасным опасностям; я жертвовал всем, чем мог, а дело ни с места.
Я приду к Вам сегодня вечером, без четверти десять, как указано в Вашей вчерашней записке.
Примите заверения в уважении человека весьма удрученного.
Подпись: Бомарше».
Я вложил в конверт краткое соглашение, которое надлежало подписать господам Сервану и Лебрену, в подтверждение соглашения от 18 июля: не то чтобы я надеялся, что они его подпишут, но я хотел приложить для этого, со своей стороны, все усилия.
Господин Лебрен не только не допустил меня к себе в этот вечер, как обещал, но и не посовестился устами своего привратника снова перенести встречу на следующие сутки — на среду, 12 сентября, в восемь часов, у г-на Сервана, где соберется Совет.
— Как! — в ярости сказал я, — он что же, хочет, чтобы меня прикончили? Он вынудил меня покинуть мое убежище и заставил потерять пять дней, откладывая встречу с вечера на вечер, в нарушение собственных точных указаний, а теперь, в итоге, подвергает риску мою жизнь, ставя перед необходимостью показаться моим врагам.
Коль скоро я должен был назавтра открыто появиться в военном министерстве и вступить в бой с властью, поставив все на карту, я принял решение рискнуть, не откладывая. Презрев собственную безопасность, я пришел средь бела дня на прием к министру Лебрену. При мне был мой портфель; я попросил доложить обо мне. Мне показалось, что министр несколько удивлен.