Бомба для председателя
Шрифт:
— Почему это вас так интересует? После того, что случилось…
— Именно после того, что случилось, меня это особенно интересует.
— Вы хотите сказать, что, если я расскажу, как уголовники в камере изуродовали меня, а ваши тюремные врачи спасли мне жизнь, я смогу получить встречу с представителями американского посольства?
— А при чем здесь американское посольство? — удивился офицер. — Вы гражданин Германии…
— Гражданин? Я никогда не думал, что с гражданами можно обращаться таким образом, как обошлись со мной…
— Кто? Кто с вами обошелся таким образом?
— Бандиты, —
— А вы уже освобождены. Произошла ошибка, господин Дигон, вы не имели никакого отношения к делу этого мерзавца в Париже… Ну а бандитов, которые вас избили в камере, мы привлечем к суду по двум статьям: грабежи, с одной стороны, и нарушение тюремного режима — с другой.
— Если я освобожден, тогда позвольте мне незамедлительно уехать в Нью-Йорк.
— Сначала давайте доведем до конца курс лечения, а потом вы поедете туда, куда вам заблагорассудится.
— Я могу долечиться там, где мое питание не будет регламентировано охранником.
— Господин Дигон, народ возмущен злодейством еврейской террористической организации, и мы обязаны отвечать за вашу безопасность — простите, но, если кто-нибудь из граждан рейха убьет вас выстрелом в висок, оживить вас мы уже не сможем. Нам бы хотелось, чтобы вы рассказали в печати о том, что бредни, распространяемые врагами о нашей мнимой жестокости в тюрьмах, не имеют ничего общего с действительностью. Да, вы были арестованы, причем случайно, да, вы сидели одну ночь в камере, и бандиты, арестованные за грабежи и насилия, учинили над вами зверскую расправу, но если бы не помощь наших тюремных врачей, то вы бы сейчас покоились в земле, господин Дигон. Вам бы следовало рассказать о том, что наша юриспруденция не карает невинных, хотя от случая в нашей жизни никто не гарантирован — по-моему, об этом есть даже в талмуде…
— В таком случае я повторяю мой вопрос, господин офицер… Не имею чести знать вашего имени…
— Эйхман… Моя фамилия Эйхман.
— Следовательно, господин Эйхман, после такого рода заявления я смогу покинуть рейх?
— Бесспорно. Вы покинете рейх, если желаете этого, но не сразу после такого заявления… Вам еще предстоит решить ваши финансовые дела, да и не следует вам сразу же уезжать — могут пойти кривотолки: мол, Дигона попросту заставили выступить с этим заявлением.
— А возможен ли такой вариант: я выступаю с заявлением, в котором благодарю немецкую юриспруденцию и медицину, а после этого вы отказываете мне в выезде на родину?
— Неужели вы думаете…
— Да, господин Эйхман, я думаю именно так. И мне нужны гарантии.
— Я могу понять вас, — после некоторой паузы ответил Эйхман. — Хорошо. Кого бы вы хотели иметь гарантом?
— Кого-либо из представителей наших фирм.
— Это будут американцы? Нет, такой вариант нас не устроит. Может быть, мы остановимся на ком-то из ваших немецких контрагентов?
— Пожалуйста.
— Кого бы вы хотели предложить?
— Доктор Шахт.
— Это невозможно. Доктор Ялмар Шахт — член имперского кабинета министров.
— Доктор Абс? А может быть, Дорнброк?
— Позвольте мне посоветоваться
— Хорошо, — пожевав беззубым ртом, ответил Дигон. — Давайте остановимся на Дорнброке.
…Дорнброк пожал худую руку Дигона и прошептал:
— Боже мой, что с вами, Самуэль? Какой ужас, бедный вы мой… Эйхман рассказал мне, что вас изуродовали бандиты в камере во время случайного ареста… Есть еще какой-то Дигон, которого искали, а взяли по ошибке вас…
— И вы поверили этому, Фриц? — горько усмехнулся Самуэль. — Фриц, это все ложь! Меня избил их следователь в гестапо! А теперь они хотят, чтобы я обелил их. Наверное, Барри нажал на них через государственный департамент. И они хотят, чтобы я сказал, будто все это, — он показал иссохшими руками на свое изуродованное лицо, — дело рук бандитов… Не тех бандитов, которые допрашивают, а маленьких, несчастных, темных жуликов. Я сделаю такое заявление, чтобы вырваться из этого ада…
— А дома вы скажете всю правду про этих изуверов, я понимаю вас…
— Конечно! Об этом нельзя молчать. Мир содрогнется, если рассказать об этих зверствах. Достаточно посмотреть на мое лицо… Это страшнее слов…
Дорнброк сказал Эйхману, заехав к нему в имперское управление безопасности:
— Его нельзя выпускать. Отправьте его в лагерь… В такой, словом, откуда не очень скоро выходят. Но пусть он будет жив… Им можно торговать. Естественно, вся собственность Дигона переходит в распоряжение моей компании, но это должно быть сделано секретно. Ариизация предприятий Дигонов, и все. А куда пошли их капиталы — это наше дело.
— Это наше дело, — согласился с Эйхманом Гейдрих, — именно поэтому мы скажем, что все еврейские капиталы переданы народным правительством в народные предприятия оборонных заводов Дорнброка. Я не люблю лис и уважаю позицию. Или — или. В данном случае это будет полезно не только для Дорнброка, но и для всех остальных наших магнатов… Уж если с нами — то во всем и до конца. А это возможно лишь через клятву на крови.
— Да, но Дорнброк провел с ним работу и написал о намерении еврея выступить против нас в Америке…
— А это его долг! И незачем из этого нормального поступка делать сенсацию. Теперь мы над Дорнброком, а не он над нами.
Назавтра Дигон был переведен в Дахау — без имени и фамилии, как превентивный заключенный под № 674267.
Барри К. Дигон увидел на борту «Куин Элизабет» седого старика с обвислыми усами и белой длинной бородой. Ничего в этом старике не было от Самуэля, но он сразу же узнал в нем брата. Все в нем замерло, и он зарыдал.
Он продолжал рыдать и в машине, положив свою голову на худенькую, птичью грудь Самуэля, а тот тихонько гладил его голову и шептал: