Бомба замедленного действия
Шрифт:
В молчании прошла еще минута. Жаклин открыла глаза, и это был другой взгляд — внимательный и чуть ироничный.
— Я скажу вам, когда Уолт переменился. У меня все ассоциируется с собственными переживаниями, а они вам неинтересны. Не возражайте. Так вот… Несколько лет назад Уолт работал в какой-то фирме, проводил исследования, важные для будущего. Так он говорил. И у фирмы был этот знак. Сначала я получила по почте анкету с таким знаком. Ответила на вопросы и отправила обратно. А потом пришел Уолт… Так мы познакомились. Листы с этим знаком он потом приносил еще много раз. Очень необычные вопросы. Мне было трудно, но интересно, многое там касалось географии, физики, войны, мира, философии, я спрашивала, зачем мне это, а Уолт отвечал — очень важно, чтобы такие листы заполнили
— Какие там были вопросы?
— Не помню точно, честное слово, у меня отвратительная память на такие вещи.
— Но ведь Уолт говорил, что это важно, как же вы…
— Важность для меня ассоциировалась с нашим знаком, но он оказался несчастливым. Однажды мы с Уолтом поехали на уик-энд во Флориду, а когда возвращались, он все молчал и был мрачен, я не понимала — отчего. Решила — больше не любит. Дура, да? Уолт сказал, что любит меня по-прежнему, но это не имеет значения, потому что все нужно делать так, будто завтра конец света. А если нет, то нужно все делать так, чтобы конец света наступил как можно скорее, потому что иначе будет еще хуже. Вы понимаете, что он хотел сказать? Я не понимала. А Уолт усмехнулся и сказал, что, к счастью, никто этого не понимает. Понять это так же сложно, как ответить на вопрос: для чего живет человечество. И я опять не поняла. Потом… Да, именно после того вечера Уолта будто подменили. Точно. Именно тогда. Второго февраля третьего года.
— У вас прекрасная память!
— Боже мой, в тот вечер мы впервые поссорились. Потом помирились, он приезжал ко мне опять, но все было уже иначе. Уолт смотрел на меня с жалостью. Раньше он так не смотрел — зачем было меня жалеть? Когда любишь, жалость не нужна, жалеть начинаешь, когда бросаешь…
— Погодите, Джекки, давайте вернемся. Уолтер изменился, говорите вы. Были какие-то внешние события? Ведь не ваша поездка во Флориду стала… Скажите, ему угрожали? Или что-то еще?
Жаклин покачала головой.
— Ничего такого, о чем бы я знала. Ему не угрожали, это точно, этого он бы от меня не скрыл. Просто он так решил сам… После той поездки он никогда не приносил бумаг с нашим знаком, и платье я спрятала, но все равно было поздно. А знак наш я потом видела еще раз. В Вашингтоне. Я поехала туда, потому что знала: Уолт там. Искала его и нашла. Я думала, что замешана другая женщина, представляете? Это первое, что приходит на ум, самое простое и глупое. Он шел на Капитолий, я подошла к нему у входа. Уолт был поражен. Сказал: «Хочешь услышать, что от всего этого осталось?» Я ничего не поняла, но сказала «хочу», и мы пошли на какое-то заседание. Там обсуждали фирму, у которой был наш знак. Сенатская подкомиссия обвинялась в том, что потратила на эту фирму много денег. А фирма растратила деньги на исследования, которые не стоят и цента. Но я смотрела только на знак и думала, что Уолт специально привел меня, чтобы я убедилась: у нас все кончилось, как и у этой фирмы. Когда мы выходили, он сказал что-то вроде: «Они-то выпутаются, а вот все мы как?» Потом сказал, что нам нужно расстаться, со мной он становится слабым и ни на что не может решиться. А он должен. Стоял совершенно чужой мужчина и говорил: я должен. Мне стало страшно… Почему вы молчите?
— Джекки, — сказал Портер, — я еще не знаю, что буду делать, но обещаю вам две вещи. Во-первых, у меня в Нью-Йорке много знакомых, и я поговорю о работе для вас. Во-вторых, я разберусь с этой фирмой. Вы только вспомните ее название. И фамилии. На заседании называли чьи-то фамилии. Вспомните.
— Нет… У меня отвратительная память на фамилии. Честно. Другое дело — музыка, звуки. Вот только если… Вы бы называли фамилии, а я по звучанию вспоминала… Почему вы молчите?
— Это бессмысленно, Джекки. Неужели нет никакой зацепки?
— Хотите, поделюсь безумным? Я пыталась склеить, но у меня с логикой плоховато. Однажды, примерно год назад, я прочитала в газете про одного химика. Писали, что он сексуальный маньяк. И я вспомнила, что его фамилию называли тогда в Сенате. Это промелькнуло, и я опять забыла…
— Сколько же фамилий было названо тогда в Сенате? — осторожно спросил Портер.
— Наверно, сорок… или больше. Но вот, что меня поразило. Одна фамилия. Генетик. Я обратила внимание потому, что он погиб в первом году. Я еще подумала: он-то при чем, ведь тогда и фирма только-только образовалась. Но фамилию все равно забыла. А полгода назад прочитала в газете: он вкладывал деньги в подпольные игорные дома. Зачем же покойников трогать, а? И эту фамилию я запомнила. Джеймс Скроч. Точно. Генетик… А теперь вот моя очередь.
— Разве ваша фамилия тоже…
— Нет, конечно. Но все равно — на мне знак. Понимаете?
— Джекки, — Портер встал, — извините, я ненадолго вас покину. У вас ведь нет компьютера? А мне он срочно нужен, я передам информацию и вернусь.
Портер действительно был уверен, что вернется, отправив инструкции Воронцову.
Он зашел в ближайшее кафе и позавтракал. Сидел перед чашечкой кофе — второй за утро — и думал, имеет ли смысл эта игра. Что получил в результате лично он, Портер? Материал, которым придется делиться с Воронцовым. Стоит ли материал нервов? Кто стоит за Льюином? После разговора с Жаклин Портер был убежден, что речь идет о научных проблемах. Некая фирма провела исследование, результат которого заставил физика изменить взгляды на жизнь. Скомпрометированные ученые — вот, что интересно. Если это только не фантазии Жаклин.
Портер подошел к стойке и спросил хозяина, есть ли здесь компьютер — ему срочно нужно дать материал в редакцию, он репортер, вот удостоверение. Хозяин не сдвинулся с места, что было, впрочем, не удивительно — в нем было фунтов триста веса. Он восседал за стойкой как Будда, но руки, смешивая коктейли, действовали быстро и ловко. Портер положил перед ним бумажку в пять долларов, и хозяин, спихнув ее в ящиек кассы, кивнул официанту.
В соседней с баром комнате был компьютер и, что не без удовольствия обнаружил Портер, — выход во двор. Официант скрылся, оставив дверь открытой, чтобы хозяин мог наблюдать за клиентом. В свою очередь, и Портер видел уголок кафе. Он передал на резервированный блок сообщение для Воронцова, немного подумал и затребовал информацию из «Нью-Йорк таймс» и «Вашингтон пост» за последние два года. Он знал, что национальный банк данных хранит колоссальную информацию, рассортированную по темам, которая выдается по требованию пользователя, если, конечно, данные не заблокированы кодом. Кодов же было множество, в частности, репортеры пользовались сведениями, которые можно было затребовать, набрав номер личной карточки, — машина сверялась с реестром и после этого выдавала нужный материал.
Набирая запрос, Портер подумал о том, что в этих проклятых компьютерах заложено гораздо больше, чем он подозревает, и уж, наверное, бесконечно больше, чем думает любой средний американец. Наверняка в голографических ячейках хранится все, о чем Портер хочет знать. Но упрятана эта информация надежно. Обратиться к банку данных, чтобы получить нужный ответ, — высокое искусство, своего рода талант. Чаще бывает (Портер сталкивался с этим не раз), что роешь носом землю в поисках фактов, находишь их, исколесив страну, выясняешь почти все. Остается единственный вопрос, с ним и обращаешься к банку данных. И с ответом получаешь еще и все то, за чем охотился неделю, а то и больше. Один кибернетик, у которого Портер как-то брал интервью, сказал, что техника хранения и выдачи информации опережает сознание среднего потребителя лет на сто, если не на двести. Все равно как если бы в семнадцатом веке начали продавать личные автомобили. Люди держали бы машины в гаражах, а ездили бы на лошадях, потому что понятия не имели бы о том, как обращаться с транспортом будущего.