Шрифт:
АЛБЕРТ БЭЛ
БОМБЫ В ВИШНЕВОМ САДУ
Я их ел без счета. Даже не знаю, с чем сравнить мою ненасытность. Но и вам, конечно, приходилось забираться на ветку развесистой вишни, где темно-красные спелые ягоды сами в рот лезли, и было их так много - рви, глотай, клюй, не двигаясь с места.
Что за вопрос! Кому не приходилось забираться на вишню и лакомиться ягодами. Если вас под деревом ожидала девушка, тогда другое дело - ягоды сыпались в шапку или платок. Знаю, знаю, вишней вас не удивишь, но что поделаешь, раз я сижу на дереве и уплетаю
И тут я сделаю такое признание: дни - это ягоды, а ягоды - дни. Я уж съел кусок своего века, сколько мне его пока было отпущено. Подобное сравнение пришло мне в голову солнечным летним днем, когда я гостил у старика на хуторе близ Даугавы. Голубые облака не спеша плыли по небу, и солнце выглядывало сквозь них, точно перепачканная медом морда медведицы. Старик сидел на пригорке. Шелестела трава, густая, высокая.
Кожа на лице у него была свежая и морщин немного. Ему можно было дать лет семьдесят, не больше. Во всю голову белела лысина, на подбородке редкая калмыцкая бороденка, а под прямым и крепким носом выгнуты стрелы усов. Волоски их жилисты и жестки; конечно, я не решался потрогать их руками, хотя, не скрою, такое желание было, но как это вдруг я стану ощупывать усы у почтенного старца?
Голос у него был ясный, язык не заплетался, что нередко бывает со старцами, и взгляд был нацелен прямо на меня, когда я, вдоволь наевшись вишен, уселся с ним рядом. Твердый такой взгляд, будто две свинцовые дробинки вот-вот вылетят из прищуренных глаз.
– Дедушка, - сказал я, - жизнь-то как свою прожил?
– По-всякому, - ответил он.
– А ненасытным тоже бывал?
– Ненасытным?
Он то ли не понял, то ли сделал вид, что не понял вопроса, но мало-помалу глаза его отогрела улыбка, свинцовые дробинки переплавились в серебро, и старик сказал:
– Как же, как же! В свое время, в молодые годы, был и я ненасытным. Лет до пятидесяти, ну, а потом воздержанней стал, норовил съесть поменьше да повкуснее.
– А что, времени стало меньше?
– Не то чтобы меньше, сынок, - возразил он, - времени всегда довольно. Ты вот думаешь: что ему, старику, осталось? День до могилы! А я тебе скажу, что времени у всех одинаково, и у тех, у кого один день остался, и у тех, у кого их тысяча.
– Сколько же у тебя за плечами?
– спросил я.
– Ни много, ни мало: девяносто один год.
– И ты считаешь, что времени у нас с тобой осталось поровну?
– Да, сынок. Вон погляди, там малые редуты, а левее, чуть подальше, на том берегу, большие валы, там когда-то Петр Первый со шведами бился.
– Да, - сказал я и хотел было добавить: "Ну и что?", но прикусил язык. У старого человека свой манера вести разговор.
– Вниз по теченью, там, за перекатом, где мальчишки ныряют с
– Знаю, знаю. Когда шел к тебе, один сорванец как раз прыгнул вниз головой.
– Теперь-то ничего, а по весне лихо крутит. Как-то мы связали плот, загрузили его камнем и - в омут. Может, думаем, утихомирится черт. Все равно что щепку плот этот выкинуло.
– Ага, - произнес я, - раз уж ты заговорил об этом, скажи, отчего у ближнего берега вода цветет?
– У ближнего берега течет приток Авиексты, а с той стороны - сама Даугава. Пониже-то вода не цветет, там оба течения в одно сливаются, а тут на развилке течет каждое по себе. Разве не знал?
– Нет.
– Вот так, сынок, и со временем. Чтобы что-то узнать, нужно время. Я вот рассказывал, а ты слушал.
Если я завтра помру, ты останешься один, и твое время, как и мое, станет ничем, потому как ты ничего не сможешь узнать от меня.
Я хотел было поправить его: в таком случае он потеряет все, а я лишь миллиардную частицу. Но промолчал, не желая напоминать о неизбежном. Я посмотрел на сливающиеся течения рек и понял, что старик прав.
Старик не потеряет время, - время потеряет старика.
– Отчего же ты стал воздержанней?
Старик ухмыльнулся в усы, словно раздумывая, можно ли мне довериться, потом сказал:
– Ты вот думаешь, что ты сейчас съел?
– спросил он.
– Спелые вишни, - ответил я, взглянув на дерево.
– Как бы не так! Бомбы ты ел.
Неплохо сказано! Я смеюсь с удовольствием, в животе у меня булькает. Если тебе девяносто, каждая лишняя ягода, съеденная тобой, может оказаться бомбой, способной взорвать твою жизнь. И такой же бомбой может оказаться лишний шаг, долгое сидение на солнце, легкий запор, - короче, когда тебе девяносто, весь мир начинен взрывчаткой, всегда угрожающей отправить тебя на тот свет.
– Дедушка, неужто и правда, что, начиная с пятидесяти, для тебя на ветках вишни висели только бомбы?
– Да, да!
Ягоды - дни мои, и дни мои - ягоды! Я молод и ненасытен, ничего не поделаешь, мне ведь в три раза меньше, чем старику, а спелые ягоды сами в рот лезут.
Как это здорово, уплетать за обе щеки вишни! Опять забираюсь на дерево, листва ласкает мои волосы, солнце, точно медведица, шершавым языком лижет мои глаза, я жмурюсь и устраиваюсь поудобней на суку.
Да, теперь вижу! Не зря старик предостерегал! Действительно, все ветви увешаны бомбами. Прямо глаза разбегаются, я загребаю ладонями справа и слева, ссыпаю горстями в рот, переминаю их крепкими губами, толку языком, как пестиком. Кто-то должен есть эту взрывчатку, а если желудок у меня луженый, почему бы не есть ее мне? Хватать губами, клевать по-птичьи, я, правда, еще не начал, но только потому, что поблизости я оборвал и слопал все бомбы, а до тех, что подальше, легче дотянуться руками, чем ртом.
Заходящее солнце окрасило облака в цвет крови. Красные копья пронзили синеву неба.