Бонсай
Шрифт:
Да, любимый, секс — единственное, что связывает нас, людей большого города, с природой, с миром животных и растений. И еще еда и питье. В нас живет своеобразная тоска по природе. Своеобразная страсть. Разве не замечал ты зова природы, когда мы садились за стол, за обеденный стол из пяти блюд, любимый, и плыли вперед, к десерту и коньяку. Аромат соленой воды, в которой мы плавали детьми. Белый пляж. Большая солнечная печь нагревала нас до температуры кипения. Мы правили при помощи языка. Каждое блюдо было континентом, который надо было завоевать и
Вино сплачивало нас, словно зверей в джунглях. Как я любила тепло джунглей, проходившее сквозь пол. Твои зубы, когда ты подносил вилку ко рту, задавая работу вкусовым рецепторам. Я никогда не уставала смотреть, как ты поглощаешь чудесную природу. Время еды было нашей общей основой, уносящей нас в девственный лес. Как же мы ели все это зеленое, красное и желтое. Мы пожирали природу, вбирали ее в свои тела и утоляли тоску по утру мира. Прижимались к мягким звериным шкурам и сами были зверьми.
Наконец ты прислушался к барабанам джунглей. Ты теперь другой человек, освобожденный от любовной боли, пока не придешь туда, где нет природы, где нет ни плоти, ни потребностей, нет ничего, кроме красоты.
Где мы были, Крис? В каком городе? В какой стране? Я лишь хочу немного приблизиться к реальности. Немного жизни. Не мертвой я хочу быть, но живой. Вначале, когда мы повстречались, ты все время твердил: „Ты такая живая, Мона, в тебе столько жизни“. Смерть может прийти только туда, где есть жизнь.
Но до этого события оставалось еще много дней. Дней, которые предстояло прожить от начала и до конца. Отравленные растения уже нельзя было спасти. Избавиться от них. Избавиться от всех призраков. Одна Барби превратилась в четырех в моем „низкостатусном“ мозгу, где все приобретало форму. „Это несчастный случай, — говорил ты, — мужчина слаб. Это ничего не значит. Разок на стороне. Выстрел сделан, зверь на земле. Жизнь продолжается“.
Как сломить человека? Понемногу критиковать каждый день. Наступать на больные мозоли. Капля камень точит. Красть уверенность в себе. Как может исчезнуть большая любовь? Превратится в маленькую? Большая любовь — самая хрупкая.
Мы танцевали в ритме вальса, вниз по лестнице к кладбищу Барби. „Да похорони же ее“, — сказал ты. „Но откуда мне знать, что была только одна“, — ответила я с детской занудливостью. „Одна или несколько — какая разница“, — сказал ты. Что означало: 1+1+1+1+1+1+1=0. Итак, ты был с 0+1=я. Мое „низкостатусное“ существование было мгновенно повышено до +1. Как прекрасна математика в своей простоте.
„Делай со мной, что хочешь“, — сказала я. Но кому нужна была моя распродажа, ведь я и без того управляла дешевым магазином, „всё по 10…“. Ты предпочел ничто, равное 0, мне, равной +1. Плюс единица было меньше, чем 0. Много меньше.
Как это „цивилизованно“, когда секс воскресает под видом дружбы. Воплощение интеллекта. Вы ходили на художественные
Но вот воспоминания начинают бледнеть. Как воздух, медленно выходящий из шарика. Так трудно помнить жизнь. Детали исчезают, одна за другой. Сначала звуки, затем цвета, затем сами вещи. Только контуры остаются, как в детском альбоме. Вот исчезает изумительный аромат детства и весны, исчезает вкус соленой воды. Остаются звездный туман, молочное море, первобытная эпоха. Там не живут. Ни с легкими, ни с жабрами. Потому что там нет воздуха и нет воды. Нет неба. Нет света и тьмы. Это ничто. Вне человеческого понимания. Дружок, я не знаю даже, кто ты. Только что твоя жизнь теперь принадлежит мне“.
Это было прощальное „спасибо“. Моя жизнь — в руках мертвой женщины. Я оказался в объятиях смерти. Чувство клаустрофобии взяло меня за горло: ты можешь избавиться от жены или возлюбленной, но от мертвых тебе не сбежать.
„Моя жизнь рухнула, когда я потеряла работу. Я утратила ценность. Твоей любви было недостаточно. Вся ценность человека — в работе. Я ошибочно обвинила тебя в том, что любовь не была всем. Теперь знаю: ни ради работы, ни ради любви, но ради самой жизни мы живем. Жизнь во всей своей красоте и есть смысл. Красота — истинное лицо бытия. Теперь, в неведении лишив себя жизни, теперь я это вижу. Я вижу тебя, а ты меня там, где я теперь, видеть не можешь“.
На этом месте я собирался запротестовать, но побоялся, что она вновь исчезнет, если я не дам ей выговориться.
„Смерть — не путешествие из одного состояния в другое. Смерть — это выпадение из универсума. Смерть — это нигде. Хочу попросить: не забывай меня. Ты — моя пуповина. Неси меня, как нерожденного близнеца. Зародыша с мягкими костями, мысль без кожи. Я живу только в тебе. Ты даешь мне жизнь, мой милый. Я кладу свою жизнь в твои руки. Ты прошел долгий путь. Ты на моей стороне. Я держу тебя за руку“.
Мона исчезла. Испарилась в мгновение ока. Словно я сам заставил ее исчезнуть магической силой своих век. В моей руке она оставила пластмассовую фигурку, которая казалась сухой и прохладной в густой влаге горячего воздуха.
Я взял ее с собой и пошел к отелю. Наверху, в моем пастельном номере, лег на кровать и смотрел Си-эн-эн, прикидывая, не сделать ли мне еще одну попытку найти Мону, ставшую вездесущей. В храмах и на дискотеках. Я знал, где ее искать. Такая ранняя смерть неизбежно влечет за собой беспорядочную ночную жизнь. Сменяющуюся пустыми бездумными утрами.