Борьба и победы Иосифа Сталина

Романенко Константин Константинович

Фасад трехэтажного здания духовной семинарии, на балконе которой висели на железной штанге колокола, выходил к Пушкин­скому скверу, и казалось, что уже это как бы призывало к выбору между послушанием и вольнодумством Несмотря на церковные законы и строгость порядков, тифлисская православная семина­рия являлась в это время «рассадником всякого рода освободитель­ных идей среди молодежи, как народническо-националистических, так и марксистско-интернационалистических».

Конечно, церковь стремилась создать в стенах семинарии осо­бый мир. Сразу за главным входом, на первом этаже вестибюля, с левой стороны, размещались кабинеты инспектора и надзирате­лей, а справа — канцелярия. Прямо от входа находилась «больни­ца». В середине второго этажа располагалась домовая церковь,

по обеим сторонам которой размещались классы с окнами, выходив­шими на улицу, учительская и квартира ректора. Из последней ве­ла секретная дверь, через которую ректор наблюдал за поведением учеников в церкви. Спальные комнаты и библиотека размещались на третьем этаже, а гардеробная, столовая и кухня — в подвале зда­ния.

Снаружи, со стороны, противоположной скверу, к зданию при­мыкал большой двор, с растущими в нем акациями и скамейками около них. У стены были сложены большие поленницы, а в глубине двора находилась начальная школа, в которой семинаристы 5-го и 6-го классов давали «приходящим детям» пробные уроки. И все-таки, несмотря на строго регламентированную жизнь, семинария не была «каменным мешком», а местные учащиеся и дети обеспе­ченных родителей вообще жили за ее стенами.

У сына Екатерины Джугашвили такой возможности не было. Видимо, к этому периоду Иосиф серьезно пересмотрел свое отно­шение к религии. Он не мог не обратить внимание на вероломство и предательство, пронизывающие библейскую историю. Нет, он не перечеркивает христианские заповеди и глубинный смысл церков­ного учения. Церковь учила, что даже народы с различными языка­ми, принявшие православие, «объединились в братстве».

Не мог он не впитать и «слова Христа о Его благоговении по от­ношению к бедным людям и осуждении Им тех, кто отягощен земным богатством, чтобы думать о царстве небесном». Христиан­ский идеал мира, в котором нет неравенства и «все люди братья», полностью импонировал устремлениям его взрослеющей души и отвечал уже обозначившимся взглядам и убеждениям. Позже для их осуществления он стал искать свой путь, отличный от церков­ной философии.

Но первоначально к своеобразному «еретизму» подростка под­толкнули не расхождения с церковными догмами, а семинарские порядки. В силу строгости правил и постоянного надзора атмосфе­ра закрытого учебного заведения была суровой, если не сказать жестокой. Между тем эта угнетавшая ум, строго регламентирован­ная атмосфера и ограничения информации имели свою положи­тельную сторону — запреты, подобно библейскому «яблоку», раз­жигали интерес юношей к знаниям.

Любая книга, попадавшая в число «вредных», любая политиче­ская «крамольная» информация становились предметом острей­шего разбора и споров. Обсуждений, из которых семинаристы из­влекали больше «полезного остатка», чем студенты «вольных» уни­верситетов. Строгая дисциплина оказалась даже полезной для учащихся. Она не позволяла «отвлекаться» от занятий; и само обу­чение становилось не обузой, а удовольствием, потребностью, скрашивающей серость и однообразность жизни.

Но в тенденциозной литературе, примитивно-упрощенно оце­нивающей семинарское образование вождя, легкомысленно опус­каются ценности самой церковной методологии, имеющей более чем тысячелетний опыт и практику. Конечно, любая школа может дать лишь то, что она хочет дать. И уже само будущее возвышение Сталина свидетельствует, что пребывание в семинарии заложило в систему его мышления огромный капитал

Впрочем, иначе и не могло быть. Изучая теологию, библейскую и общую историю — по существу подразделы человеческой фило­софии, воспитанники развивали умение анализировать и разби­рать сложные тексты, постигая их скрытый смысл, учились логиче­ски рассуждать и делать обобщения. Они учились мыслить.

В первые годы обучения Иосифа видели добросовестно испол­нявшим свои учебные и церковные обязанности, и его познания расширялись, оборачиваясь лестными оценками, позволяя быть в числе первых. Но молодой семинарист переживает неизбежную болезнь, присущую в этом возрасте каждой незаурядной романти­ческой и творческой натуре, — он начинает писать стихи! Правда, он не афишировал

своего увлечения.

И это талантливые стихи. Он следовал лучшим образцам своего века, еще не растратившего свежести поэтического наследия Пуш­кина и Лермонтова. Памятник Александру Сергеевичу стоял перед зданием семинарии, но поэзией Иосиф увлекся еще в Гори, он «пи­сал экспромтом и товарищам часто отвечал стихами».

Волновавшие его темы вечны как мир, и позиция автора пре­дельно обнажена. В ней и юношеский восторг перед красотой при­роды, поклонение родине и осмысление предназначения человека. В сохранившихся немногочисленных стихах молодого Иосифа Джугашвили нет революционных призывов, но само их настрое­ние — вольнодумно, как стремление к «надежде», выражающей осуществление идеалов, скрытых в душе автора.

В одном из сохранившихся стихотворений — «Луне» он ассо­циирует небесный объект с живым существом, способным «с улыбкой нежною» склониться «к земле, раскинувшейся сонно», и оптимистично утверждает, что «...кто был однажды повергнут в прах и угнетен, еще сравнится с Мтацминдой, своей надеждой ок­рылен». О затаенной в душе «надежде» он говорит в другом стихо­творении, вопрошая: «...я радуюсь душой и сердце бьется с силой. Ужель надежда эта исполнима, что мне в тот миг прекрасная яви­лась?»

В другом он отдает дань лирической патетике, провозглашая: «Цвети, о Грузия моя! Пусть мир царит в родном краю!» А в строч­ках, посвященных Рафаэлу Эристави, приоткрывает созвучие мыс­лям грузинского писателя: «Когда крестьянской горькой долей, пе­вец, ты тронут был до слез, с тех пор немало жгучей боли тебе уви­деть довелось». Это стихотворение — наглядный пример элемен­тов его словесной формы, включавшей использование характерно­го повторения стихотворного ряда: «Когда ты ликовал, взволнован величием своей страны...», «когда отчизной вдохновенный, завет­ных струн касался ты...».

Уважение к труду крестьянина, впитанное им с детства, ярко выражено в строках о старце, который «проходил по полю шква­лом — сноп валился за снопом». И автор не скрывает своего сожа­ления перед неизбежностью человеческого увядания: «Постарел наш друг Ниника, сломлен злою сединой — плечи мощные поник­ли, стал беспомощным герой. Вот беда!..»

Выбираемые им образы безусловно навеяны гениями мировой и отечественной поэзии, но он не эпигонствует, он выбирает темы, связанные с собственным внутренним миром и ощущениями, можно сказать, «современные» уровню его отношения к окру­жающему миру. И в основном его стихи носят романтический ха­рактер; в них воспевается природа родного края — лунная ночь, цветущий сад, заледеневшие горы. В его ассоциациях луна поет «колыбельную Казбеку, чьи льды к тебе стремятся ввысь».

Его образы сравнимы с образами и настроениями юношеских пушкинских стихов, присущими романтической поэтике, но у не­го нет стихов о любви в ее прямом, нарицательном смысле. Такие чувства еще не задели струны его сердца. Он обращается к ночному светилу неоднократно и, очевидно, не случайно — это единствен­ный завораживающий объект, доступный для наблюдения из окна спальни воспитанников семинарии.

Упомянутый прием речитативного повтора он использует и в другом стихотворении: «Когда луна своим сияньем вдруг озаряет мир земной и свет ее над дальней гранью играет бледной синевой, когда над рощею в лазури рокочут трели соловья...» Он любит и тонко чувствует природу, в которой вырос и от которой оказался оторван. Она радует и очаровывает его: «Когда, утихнув на мгнове­нье, вновь зазвенят в горах ключи и ветра нежным дуновеньем раз­бужен темный лес в ночи».

Но одно из его стихотворений поражает почти мистическим пророчеством. Оно о народном певце, пытавшемся достучаться до сердец людей, чтобы передать им «пламень» своей души. Открыть «великую правду» и «мечту», живущую в ней: «Он бродил от дома к дому, словно демон отрешенный, и в задумчивом напеве правду ве­щую берег». Но люди, погрязшие в темноте, не поняли певца — вместо благодарности они протянули ему чашу с ядом и сказали: «Пей, проклятый, неразбавленную участь, не хотим небесной правды, легче нам земная ложь».