Борьба незримая (Книга 2)
Шрифт:
– Я так не полагаю.
– Тутти насупилась.
– Просто мне скучно без Платона. Когда он появится?
– Тутти словно спешила упрочить свое спокойствие новым Сережиным ответом, и Сереже неожиданно стало понятно, что открыть Тутти правду о Зубове значило бы ввести смерть в последнее убежище, где девочка облегченно сбрасывала свою преждевременную тяжелую взрослость, самозабвенно бросаясь в ту шумную и, на взгляд Некрасова, да впрочем и Сережи, бессмысленную возню, которая отчасти заменяла ей отсутствие сверстников.
– Ну знаешь, ангел мой, разве такие вопросы задают? Будет тогда, когда надо, и никак не раньше. Я его позавчера
– Знаешь, он очень смешно рассказывал, как в детстве с братом дрался - четыре часа подряд, а родители это видели - с веранды.
– И ничего?
– В том-то и дело!
– Сереже, рассмеявшемуся вместе с Тутти, на мгновение показалось, что послышавшиеся в коридоре шаги были шагами Зубова. Вошел Некрасов. По холодному недоумению, скользнувшему в его ненадолго остановившемся на Сереже взгляде, Сережа понял, что Некрасов успел услышать, к чему относился его смех.
53
Оставляя позади Красное Село, Северо-западная армия двигалась от Ямбурга на Петроград. На этот раз после нескольких дней продолжительных боев была взята Гатчина. Роскошно опадающее золото осенней листвы, словно врачуя раны, покрывало истерзанные окопами и следами обстрелов неповторимые гатчинские парки... Ветер гнал золотую листву по осенне-черной воде прудов, и бродившему по берегу под Приоратом Жене Чернецкому уже казалось странным, что классически-холодные творения Ринальди и Бренна еще так недавно впервые видели лицо войны...
Но в конце октября, натолкнувшись на двойное кольцо обороны, где оборонявшим смотрели в спину пулеметы безопасно расположившихся чекистов, наступление приостановилось. Несколько дней, как северо-западники крестились на озаренный лучами купол Исакия, и вот он вновь скрылся из глаз. Армия, отягченная обозами и толпами беженцев, но по-прежнему боеспособная и еще не преданная, потекла на север, туда, где ждали за Наровой склады оружия и провианта, ждали медикаменты для раненых, ждал отдых. Только дойти до Эстонии, оставить в тылу стариков и женщин с детьми, из-за которых ход отступления делается все беспорядочнее. С этой обузой слишком трудно отражать устремившихся вслед красных. Но не бросать же беззащитных людей, настрадавшихся от красного террора, на растерзание врагу. Между тем отовсюду подтягиваются новые силы красных, и это начало натиска на Нарву.
И все же северо-западники защитят Нарву, собрав последние силы не впустят красных в Эстонию.
54
– Drow poker, Чернецкой?
– Нет, благодарю. Погода не располагает к азарту.
– Женя брезгливо кивнул на слепое окошко, по стеклу которого тоскливо стекали струйки серой воды.
"Черт бы побрал эту Гатчину, эту дощатую будку у Харонова перевоза, переправу обратно, как будто из страны мертвых есть дорога назад".
– А я сяду с удовольствием.
– Семнадцатилетний корнет Рындин, сидевший напротив Жени за покрытым пестренькой клеенкой столом, усмехнулся.
– Спешить ведь, кажется, некуда?
– Послушайте, корнет!
– Поручик Юрасов передернул колоду карт.
– Вы всерьез полагаете, что вы тут - единственный, чей душевный покой смущают подобные мысли?
– Приношу свои извинения, господа.
– Рындин покраснел.
"Черт бы побрал эту Гатчину..."
– Господа, а сотворимте-ка разлюбезной.
– Молодой русоволосый военврач Хрущев, покопавшись в брошенном у печи вещевом
– Больно уж погода чахоточная.
– Глас медицины!
– засмеялся прапорщик Раневич. С ним Женя был короче, чем с другими офицерами полка - более всего благодаря чисто польской, при всей наружной общительности, несклонности Раневича к откровенным разговорам.
– Только вода в самоваре горячая.
– Остынет в стаканах.
– Юрасов, отложив карты, встряхнул стопку влипших друг в друга стаканчиков.
– Сколько нас? Четверо, за вычетом безупречного Чернецкого. Или оскоромитесь, подпоручик?
– Воды можно налить и мне.
– Женя лениво отодвинул миску с почти нетронутой вареной в мундире картошкой.
– Чертовски хочется мускатного винограду.
– От обычного откажетесь?
– Откажусь. Длинную бы такую, знаете, кисть черных ягод, подернутых голубоватой изморозью...
– Да у Вас предцинготные галлюцинации! Не валяли бы Вы дурака, Чернецкой! Прекрасное сало...
– Я исповедую иудаизм, - холодно пошутил Женя, поднимаясь из-за стола.
– Вы этого раньше за мной не примечали?
– Черт бы Вас побрал, Чернецкой, - фыркнул Рындин, - я чуть не пролил спирт! А если серьезно - почему?
– Мой опекун был чем-то вроде толстовца - с небольшими, впрочем, различиями.
– Женино лицо сделалось вдруг некрасивым.
– Так я и возрос гуманистом. Что самое забавное - себе подобных привык убивать в две недели. Впрочем, это скучная материя.
– Ай, как раз к столу!
– Громкий женский голос, гортанный и певучий, заставил всех офицеров одновременно обернуться к дверям.
– Вот это да!
– Взглянув на бесшумно проскользнувшую из сеней молодую женщину, Рындин восхищенно присвистнул.
– Скрасьте наше общество, сеньорита!
– Ай зовете?
– Вошедшая в ложной нерешительности остановилась, чуть качнувшись, на пороге. Уже только по тому простодушному бесстыдству, с которым она повела плечами, стряхивая с них намокшие грубые сизо-черные волосы, и окинула долгим взглядом находившихся в избе мужчин, можно было безошибочно определить ее принадлежность к тесно переплетенному с русской жизнью, но не вливающемуся в нее кочующему племени. Во взгляде широко посаженных черных глаз тлел тот никогда не исчезающий вызов - старее и сильнее человеческого, исходящий скорее от самки, чем от женщины, - вызов, характерный для взгляда цыганки.
– Просим... Черт возьми, да это ж Нина!
– перебивая сам себя, изумленно воскликнул Юрасов.
– Помнишь "Венецию"? Как ты нам с Зубовым певала "Пожар Московский"?
– Сергей!!
– радостно вскричала цыганка, расправляя намокшую цветастую шаль - словно оправляя птичьи крылья.
– Ай, смотрю знакомое лицо!
– Да садись же, Нина, выпьем за Питер! Рекомендую, господа: Нина лучшая во всем Петербурге исполнительница "Калитки". Нина, голубушка, какими судьбами?
– Ай по тебе соскучилась!
– Цыганка проворно взяла предложенный Хрущевым стакан. Черты ее лица, радостно просиявшие при виде накрытого стола, были грубо-выразительны: низкий неширокий лоб, большой рот, трепещущие крылья носа, невольно вызывающие на сравнение с норовистой лошадью. В наряде цыганки причудливо переплетались грошовые безделушки. Их было много - казалось, что ее молодое гибкое тело окутано позвякивающей сверкающей сетью.