Борьба за Эверест
Шрифт:
Дальше за оврагом Нортон зашагал с плиты на плиту; идти стало еще труднее; плиты были совершенно гладки и наклонялись вниз; Нортон начинал чувствовать, как его устойчивость зависела только от трения гвоздей на его обуви о плиты. Ходьба здесь не была исключительно трудной, как отмечает в своих записках Нортон, но это место представлялось опасным для одинокого альпиниста, несвязанного веревкой с другим человеком: достаточно было поскользнуться - и, по всей вероятности, он полетел бы к подошве горы.
Усилие, которого требовал осторожный подъем, начало сказываться на Нортоне, и он пришел в полное изнеможение. К тому же состояние его зрения ухудшилось и представляло серьезное препятствие. Ему оставалось преодолеть, может быть, немного более 60 метров этого скверного пути, прежде чем он выйдет на северную сторону последней пирамиды, которая являлась надежным и легким направлением
Нортон и Сомервелль отступили в тот момент, когда оставалось только около трех часов пути до вершины, протяжением всего меньше километра. Бессмертная слава уже почти находилась в их руках, но они были слишком слабы, чтобы удержать ее. Их слабость не была слабостью духа. Нет более стойкого, с неиссякаемой бодростью человека, чем Сомервелль, или более сосредоточенного и упорно настойчивого человека, чем Нортон. Настоящая причина, обусловившая окончательное истощение сил альпинистов, лучше всего выясняется из слов их старого товарища, доктора Лонгстаффа. Указания Лонгстаффа имеют особый интерес не только с точки зрения его профессиональных знаний, но и потому, что он сам был опытным альпинистом в Гималаях и поднимался до 7000 метров. Кроме того, участвуя в экспедиции 1922 г. на Эверест, он бывал в 3-м лагере, на высоте 6400 метров. Таким образом он хорошо знал не только Нортона и Сомервелля, но и те условия, в которых им приходилось работать. В своем докладе, в декабре 1925 года, в Клубе альпинистов он говорит: «К тому моменту, когда Нортон, Сомервелль и Мэллори отправились на Северный перевал спасать носильщиков, они уже порядочно устали. Суровая погода и тяжелая работа истощили их силы. Им нужно было скорее возвратиться в основной лагерь и там отдохнуть. Вместо этого они совершили адскую попытку, в исключительно опасной обстановке, спасти тех четверых носильщиков. Имение это расстроило план экспедиции больше, чем что-нибудь другое. Если бы Сомервелль мог тогда отправиться вниз, его горло, по всей вероятности, выздоровело бы. Двойное зрение Нортона не имело ничего общего с его позднейшей слепотой, вызванной яркой белизной снега: оно являлось симптомом расстройства высших мозговых центров вследствие недостатка кислорода. Но я утверждаю, что это произошло не столько под влиянием больших высот, сколько в связи с крайним истощением организма, обусловленным длительным, на протяжении нескольких недель, переутомлением, как это происходит, например, с бегуном, который падает у старта. Пережитое раньше сказалось на скорости их продвижения при последнем выступлении: она была очень мала. Все, достигнутое альпинистами при этих условиях, почти убеждает меня, что при, благоприятной обстановке они, несомненно, были бы на вершине».
Коротко говоря, это чрезвычайное утомление, которое они перенесли, спасая носильщиков, и помешало им подняться на вершину; оно присоединилось к тому неблагоприятному влиянию, которое уже произвели на них раньше - холод, ветер и снег.
Спасением носильщиков альпинисты подтвердили принцип товарищества, на котором вообще должен быть основан альпинизм. Но совершив этот поступок они лишились большой награды, которая выпала бы на их долю в виде славы.
В конце концов, альпинистами при подъемах на Эверест сделано много: ими установлена прежде всего самая возможность подъема на Эверест. После того, что было выполнено ими при такой неблагоприятной обстановке, не могло быть больше сомнений в том, что при нормальных условиях можно достигнуть вершины. Кроме того они поднялись на высоту, которая равняется верхушке Кангченюнга.
Разумеется, альпинисты поднимались на Эверест не из-за тех прекрасных видов, которые открываются с него. Тем не менее для всех, оставшихся внизу, интересно знать, какие картины развертываются с вершины. К тому же оба, и Нортон и Сомервелль, имели артистическую жилку. Что же рассказывают они? Немногое, конечно, так как в силу своего физического изнеможения им недоступно было то чувство глубокого переживания, которое является существенным в оценке красоты. Все же наблюдения их имеют цену.
Нортон так описывает свои впечатления: «Зрелище, которое мы увидали с высочайшей точки, зачаровало нас. С высоты в 7620 метров снежные вершины, разбросанные в беспорядке,
А Сомервелль пишет: «Трудно подыскать слова, чтобы правильно оценить и выразить великолепие тех картин, которые открылись перед нами с высочайшей точки, достигнутой нами. Гиачинг и Чайо, эти величайшие вершины в свете, находились на 300 метров ниже. Вокруг них расстилалось чудесное море прекрасных вершин, все гиганты между другими горами, но сейчас, как карлики, внизу нас. Великолепный купол вершины Пумори, одного из красивейших спутников Эвереста, являлся только частью огромного ряда вершин. За равниной Тибета сверкал отдаленный хребет на расстоянии 300 километров. Описать этот вид невозможно. Казалось только, что мы находимся выше всего на свете и видим все вокруг нас в отблеске божественного света».
Отблеск почти божественного света во всем, говорит Сомервелль. Но что было бы, если бы он достиг самой вершины? Ему доступна была только одна сторона, и Эверест возвышался над ним еще почти на 300 метров. Но с вершины он видел бы все вокруг себя. Сам Эверест, покоренный, лежал бы у его ног. Владычество человека над горой было бы окончательно установлено. Такое ничтожное создание, как человек, показал бы, что оно значительнее горы. И вдаль и вширь он обозревал бы свое царство, - далеко за равниной Индии так же, как за Тибетом, к востоку и западу вдоль огромного ряда величайших пик земли, все лежало бы ниже его.
И эту славу он завоевал бы для себя, он приобрел бы ее благодаря усилиям других и лояльности товарищей, но он завоевал бы ее также и благодаря своим невероятным и ничем не облегчаемым усилиям. И этот образ его, стоящего там, на вершине всего мира, окруженного с таким усилием завоеванной славой, ободрил бы многих, он мог быть в этом уверен, для других величайших напряжений в различных областях.
Но такого видения не удостоились ни Нортон ни Сомервелль, хотя и вполне заслужили его. Они мечтали об этом с того момента, когда впервые увидели Эверест при переходе через Тибет, и он являлся для них постоянным побуждением во всех их усилиях.
Что же чувствовали они теперь, когда слава ушла от них навсегда, и они возвращались назад пораженными? К счастью, те же самые условия, которые положили предел их способности бороться дальше у верхней пирамиды Эвереста, притупили также и их чувство отчаяния. Нортон рассказывает, что он должен был бы испытывать чувство горького разочарования, но, по совести говоря, он не ощущал его в то время в сильной степени. Дважды он возвращался при очень благоприятной погоде, когда успех казался вполне возможным, и в обоих случаях он не испытал соответствующих моменту переживаний. Он объясняет это физиологическим влиянием больших высот. «Лучшие стремления и воля к победе, казалось, сводились к нулю, и вниз возвращались скорее с некоторым чувством облегчения, что наступает конец крайним напряжениям, связанным с подъемом».
Но разочарование наступило, и даже в этот же самый день. Нортон так описывает свои переживания в момент прибытия на Северный перевал, когда Мэллори и Оделль приветствовали их: «Они поздравили нас с достижением 8 500 метров, так мы тогда оценивали эту высоту, но сами мы не чувствовали ничего, кроме разочарования и сознания полной неудачи».
Да, они разочаровались, но не сожалели о затраченных усилиях, и запись Сомервелля от 8 июня в основном маг ере гласит: «Наше общее состояние было сильно понижено, но мы были удовлетворены, что имели благоприятный случай при хорошей погоде для борьбы с нашим противником. Нам не о чем сожалеть. Мы устроили лагери. Носильщики выполнили свою роль до конца. Мы спали даже на высоте почти в 8200 метров. День для подъема был великолепный, почти безветренный и такой прекрасный, яркий. Но все же мы не могли достигнуть вершин. Нам нет извинения, мы разбиты в этом честном сражении, побеждены высотой горы и разреженностью воздуха, создавшей трудность дыхания.