Бордовая тетрадь
Шрифт:
И Соню Ганди, жену Раджива, всю под микроскопом рассмотрела. «Какая женщина! А у нашей морда, как у бульдога!»
А Соня, оказывается, итальянка. Райка в костюме, с куцей стрижкой, а Соня с распущенными волосами, с голым плечом. Как же я хотела тогда такие волосы!
«Ну что он везде её таскает! – причитала мама. – Вон Хрущёв свою Нину Петровну только один раз куда-то вывез!»
Вот и у меня некролог получился.
21 сентября 1999, вторник
Всё хожу, хожу по Воронку, познаю
Жители всячески пытаются оживить и приукрасить свои ветхие домишки. Вот на Пионерской, на первом этаже, на грязном подоконнике – кактусы! Такие толстые, круглые, мясистые.
На Первомайской – вышивка в рамочке. Петушок или попугайчик, уже не помню. Ребёнок, наверное, вышивал.
На первом этаже в квартиру просится кошка. Решила позвонить.
– Кто? – спрашивает из-за двери мальчик.
– Кошка ваша?
– А какая она?
– Белая с чёрными пятнами.
Он приоткрыл дверь, и она юркнула в щёлку.
– Спасибо! – крикнул он мне.
22 сентября 1999, среда
Сегодня до обеда пришла в штаб за деньгами. Там Коломейцева с Алексеем Андреевичем Белорусовым. Это тот самый черноволосый мужчина с белой прядью, которого я увидела, когда была здесь в первый раз.
Вся моя боль, весь мой ужас разорвались во мне, как некачественный силиконовый протез в груди жены нового русского, и я закричала:
– Я – ничтожество!!! Я ненавижу себя!!!
– Да это просто мать тебе с зарплатой проходу не даёт, – авторитетно заявила Коломейцева.– Вон у моего Потапа из класса никто не работает! Он меня просто разорил: каждый день даю ему на дорогу пятьдесят рублей!
Но она же, Коломейцева, ничего не знает! Как я запуталась во лжи, а отвечать мне всё равно придётся. (Я уже ответила смертью деда). А в голове – навязчивая фраза:
«А ты знаешь, что я могла бы тебя просто избить?»
– Как же тебе помочь? – даже растрогалась как-то Наталья Николаевна. – Может быть, в домоуправление куда-нибудь пристроить?
И я вспомнила, как мы с Ириночкой ходили за её паспортом. Паспортный стол у них был на Иванова, в зелёном немецком доме, и паспортистка под стать ему – некрасивая, неразговорчивая, в очках. И затхлый запах старого дома.
Заметки на полях 20 лет спустя:
Тема жилищно-эксплуатационных контор больше вообще не поднималась. А я молодец: возомнила, что меня паспортисткой хотят сделать, да ещё в мрачный затхлый дом идти боялась. А швабру не хотите ли?
***
– Или в котельную, – продолжала мечтать Коломейцева. – Вот наша Вера, мы её туда устроили…
И я вспомнила, как Лепёшкина, подруга Лепёхиной,
«Тогда, в конце 80-х, очень многие стали оставаться без работы!!! И мы, люди с высшим образованием, получали корочки котельных!!!»
А я что, Виктор Цой?
– Послушай меня, – строго сказал Алексей Андреевич, – как работают в котельной. В смене два человека, которые следят за приборами; с напарником нельзя ссориться…
Мне катастрофически не хватает общения, но людей я боюсь!
– Да, надо на работу, – продолжал поучать Белорусов. – Там ты будешь в коллективе…
И коллективов я тоже боюсь из-за школы! Что со мной никто не будет разговаривать, и меня будут травить. ВООП – наш чудо-коллектив! Ни подарков тебе к праздникам, никакой помощи! Одни sweet dreams.
– Слушай-ка, Алька, – сказала Наталья Николаевна, – а у тебя нет денег, чтобы поступить в техникум?
– Нет.
Я не знала, что такое – техникум, думала один из синонимов ПТУ.
– Я позвоню тогда Новохатскому. Он – наш, за коммунистов.
Я удивилась: учебный год давно начался, какое сейчас поступление? Значит, курсы какие-нибудь.
Наталья Николаевна выдала мне мои сто рублей, и я чуть не плача, поблагодарила. И, приободрившись, рассказала о скандале с толстой тёткой в чёрном, которую была готова растерзать там, на лестнице, за поддержку ельцинского режима. Но Коломейцева проявила удивительную лояльность:
– Надо было просто оставить тот дом!
Алексей Андреевич остался дежурить до шести вечера (дело было в одиннадцать утра), а Коломейцева пошла, как всегда, в администрацию (в молодости она работала в горкоме партии инструктором, и до сих пор не может этого забыть). У китайской стены она всё мне выговаривала:
– Ты не маленькая! Тебе двадцать лет! Это Юля у нас несовершеннолетняя…
– Мне нет двадцати лет!
– А когда же будет? – оживилась Наталья Николаевна. – Случайно не седьмого ноября?
– Да нет, чуть позже.
– Тогда надо Дормидонтову сказать, чтобы он тебе пьянку устроил. Не переживай. Ты девчонка грамотная. Всё схватываешь на лету, имеешь свое мнение.
Так Наталья Коломейцева оказалась вторым после Сафронова человеком, от которого я услышала о себе доброе слово.
Я так обрадовалась! Маме похвасталась, а она как заорёт:
– А на что ты будешь устраивать?! У тебя деньги есть?!
Она всерьёз испугалась, что меня – обязывают, а если я не послушаюсь, то со мной сразу что-то сделают.
На Колыму отправят.
28 сентября 1999, вторник
Всё хожу с этими газетами.
Заходила в штаб, сегодня Борис Дмитриевич дежурит.
– На работу устроились? – как всегда, спросил он.
Но на этот раз мне есть, чем похвастаться:
– Меня в котельную обещали устроить!
Саянов даже застыл, как изваяние.
– Это ужасно! Я в молодости там работал. Там жарко…
И я почувствовала себя обречённой нищенкой.