Борель. Золото (сборник)
Шрифт:
— Ты думаешь, от доброго все бабы без животов и, как бешеные собаки, цапаются на бездельных посиделках и ворожат на лесного? Да какая это жизнь? Ни тебе поесть, ни тебе одеться, а у мужиков думки в самогон ушли… А нашу бабью подмогу забыли в отделку! Партизанами скрывались — кто вас, язвенских, наблюдал? А пришли домой — и час от часу не легче.
Никита насмешливо щурил серые глаза и тянул ворчащую трубку.
Один из приискателей в шутку хотел ухватить Настю, но она ловким толчком отбросила его руку и еще пуще ополчилась:
— Не лапай, парень!
И залилась хохотом; сразу стала прежней Настей, веселой девицей, не дававшей себя в обиду. В крутое время партизанщины Настя была надежной связью с блуждавшим вокруг прииска отрядом.
— Чертова ты, Настя, баба! — заговорил Василий. — Да разве тебе в эту куриную слепоту играть на баптистских спевках, когда из тебя выйдет хороший женорг. Я еще и раньше знал, что голова у тебя на умном месте приделана.
Настя строго взглянула на него и уже прежним, обидчивым и неприязненным голосом подавила веселое настроение.
— Ты по себе и о себе, а бога не подтыкай! Твоему делу я не помеха, и ты мне не суй в рот, чего я еще не хочу.
— Да врешь ты, трепачка проклятая… Ведь только что судачила о бабьих собраниях… А, язва! Одно слово — баба.
Никита закурил трубку и подсел к приискателям.
Разговаривали чуть не до рассвета.
А после ужина, когда в казарме остались трое, Настя, греясь около Никиты, расспрашивала Василия о городских порядках, об отношении советской власти к религии и женщине.
В мерцающих сумерках под гул железной печи мирно текла беседа, и Василий ощущал теплое успокоение. Сон уходил, а мысли, сменяя одна другую, заворошились скопом. И не мог понять сначала, отчего не спится…
«А ведь Яхонтов прав! Эта однобокость и забота о навалившихся тяжелою горою делах (на завтра и многие дни вперед) вывернет хоть кого». Но другая, непрошеная мысль протестовала.
Вслух, не отдавая отчета, спросил:
— А что, эта Валентина Сунцова с перцем? Звезда, видать?
Настя фыркнула в его сторону смешком:
— Звезда-то звезда, да не про тебя… Напрасно прицелился… Смотри, как бы техник Яхонтов не сломил тебе лен.
И загадочно, по-бабьи, намеками, похвалами почти до утра дразнила любопытство Василия.
— Они с ним, с Яхонтовым-то, пара… Давно он подкатывает коляску, да не так девка скроена! Так и держит его, видать, на сухом… А он все глазенки проглядел. Вот антилигент и то краем обходится, а тебе эта зазноба не к роже, поди-ка, парень!
— А и черт с ней, — зевнул Василий. — Теперь не до баб.
— Ой, не ври! Ой, не морочь! Разве я не видела, как ты уставился шарами на нее? Но только напрасно, а, впрочем, кто знает нашу сестру?!
— Да дрыхните вы к черту! — огрызнулся Никита, перевертываясь на другой бок.
И оттого, что здесь рядом чувствовал Василий маленькое счастье других, избыток собственных сил и накопленных желаний окончательно отшиб сон. Он поднялся и начал рыться в сумке.
— Ты что это? — прохрипел
— Надо написать информацию в город, да вот инструментов не найду.
— Брось, завтра сделаешь!
Но Василий отыскал и подживил светец.
Пламя смолья беззвучно бросало косые лучи на темные стены казармы. Около дверей тенью отражалась крупная фигура Василия, склоненная над высоким обрубком, служившим столом и сиденьем.
8
Квартира Сунцовых состояла из трех комнат. Около кухни была столовая, в двух остальных жили хозяева. Здесь сохранились необыкновенные для того времени и порядок, и уют. В комнатах мебель из красного дерева. Фикусы поднимаются до потолка, на стенах портреты, северные пейзажи, написанные масляными красками, по углам громаднейшие маральи рога. Всюду чучела птиц, белок, полярных лисиц. На полу бурые медвежьи шкуры. В углу, в передней, целая пирамида разнокалиберных ружей, патронташей и лыж. А поправее — стена-гардероб. Здесь висят оленьи дохи, песцовые тужурки, пыжиковые шапочки, несколько пар мужских и женских унтов.
В этом доме до семнадцатого года жил управляющий прииском инженер Стульчинский. Он был художник и сам устроил это уютное гнездо, но в революцию бежал с хозяевами и где-то в тайге нашел свой покой.
Рабочие не успели занять дом, и, может быть, потому он и сохранил былую важность, чистоту и чопорность. Но для Валентины Сунцовой этот дом с широкими итальянскими окнами стал черным склепам почти с первого дня приезда на прииск.
Вот уже два года, как она занималась одним и тем же: ела, читала, играла на пианино, проклинала вместе с братом и невесткой революцию и боялась большевиков.
По ночам, в жутком одиночестве, припоминала разгром гимназии, где засели юнкера, смерть отца на ее глазах и после вступления Красной армии в их город — бегство в тайгу…
В этот год она чувствовала какую-то недужную, старческую усталость. Жизнь была в прошлом, она не могла найти другой жизни в обществе невестки и приисковых баб, так как после бесед с Яхонтовым ни во что не верила.
Она только под утро задремала и проснулась поздно с головной болью. Слегка откинув песцовое одеяло на шелковой голубой подкладке, она потянулась рукою за открытой книгой. Все читано и перечитано десяток раз.
Валентина достала портрет.
Крупное, вдохновенное, дерзкое лицо и слегка прищуренные глаза под черными скобами бровей.
Как-то незаметно наплывали сравнения.
Чьи это глаза? Где она еще видела такие же глаза? Только почему они, «те» глаза, смотрели на нее, кажется, враждебно?..
Но и этот студент-юнкер — в прошлом. Он уже не существует…
Валентина встала и долго смотрела в круглое туалетное зеркало на свои полные, не тронутые ни одной морщинкой руки и налитые, точно выточенные, шею и грудь. В гимназии считали ее первой красавицей, и однажды на вечере она были признана королевой бала. Тогда это придало гордости, а теперь только усиливало сознание своей никчемности.