Борис Ельцин: от рассвета до заката 2.0
Шрифт:
В «Рассвете» я играл до конца десятого класса. На первенстве Москвы меня пригласили в ЦСКА. Из заводской команды Второй лиги перейти в знаменитый ЦСКА было очень заманчиво. В душе я расценивал этот переход как необходимую «измену» – до сих пор переживаю, что вынужден был сменить клуб.
Руководство «Рассвета» из-за моего перехода устроило шумный скандал в Спорткомитете Москвы, и через некоторое время меня дисквалифицировали. Выступать стало негде – меня же все московские судьи знали.
В соседнем классе учился Никита Староверов, который играл за «Динамо». По технике игры он меня превосходил. Однажды
– Давай я с тренером переговорю, может, к нам в «Динамо» возьмут.
Я согласился. Тренер посмотрел меня и взял сразу. У меня был очень высокий прыжок – один метр десять сантиметров отрыв с места, но по мячу я бил согнутой рукой. Это считалось плохой техникой. На тренировках он исправил мою ошибку, удар со стороны выглядел красиво, но хлесткость его от этого несколько ослабла. Ну а дальше волейбол присутствовал в моей жизни постоянно: до армии, в армии и после, аж до 1989 года.
…Получив школьный аттестат, я решил поступать в МАТИ – авиационно-технологический институт. Но срезали на первом же экзамене. Вступительные экзамены в МЭИ, на вечерний факультет, проводились чуть позже. И друзья уговорили поступать в Энергетический, на перспективную специальность, связанную с лазерами. Мне же самому учиться в этом институте не хотелось, но сдал документы, что называется, за компанию. И, «как назло», выдержал все экзамены, а «компания» завалила. Родители мои были счастливы, а мне было грустно.
Одновременно я устроился в родную школу киномехаником – все-таки тянуло в альма-матер. Пусть зарплату платили мизерную, но работа не утомляла, оставляя силы на учебу.
Только начались занятия в институте, команда «Динамо» поехала на спортивные сборы и соревнования в Луганск. Я принес декану письмо от орденоносного общества с просьбой отпустить меня на сборы и соревнования. Он отпустил.
Потом пришел через полтора месяца на занятия: сижу в чужом коллективе, ничего не знаю, смысл лекций не улавливаю. Стал брать конспекты у ребят, наверстывать упущенное. Но серьезного желания учиться в этом институте все-таки не было, потому я его и бросил.
Только как сказать об этом родителям? Сначала я не решался и все «учебное» время проводил в метро. Садился вечером после работы в поезд на Кольцевой линии и читал: Дюма, детективы, другие «нетяжелые» книги. Поездки в метро продолжались, наверное, месяца два, и родители ни о чем не догадывались. Но с друзьями советовался: как же быть?
Тогда близкий приятель Серега Мельников пообещал устроить меня на электромашиностроительный завод «Памяти революции 1905 года». Он сам там работал, получал 200 рублей, ходил в белом халате и протирал спиртом какие-то детали. Нарисовал такую заводскую идиллию, что я согласился.
В отделе кадров меня спросили, в какой цех я хочу. Называю тот, где в белых халатах со спиртом работают.
– Нет, – отвечает кадровик, – там все места заняты.
Вакансии оказались в сварочно-заготовительном цехе. Начальником там был Шнеерсон, заядлый любитель волейбола. Узнав, что я тоже волейболист, просто в меня вцепился:
– Работу дадим, зарплата будет хорошей, только иди к нам.
Мне поручили сваривать электрические шкафы. Выдали кувалду, огромные напильники и сварочный агрегат. Тонкой технологии эта работа не предполагала.
На завод я уходил
– Я бросил институт, работаю на заводе.
Последовала немая сцена. Я как-то нелепо улыбнулся и быстренько захлопнул дверь. Вечером произошел более конкретный разговор. Я твердо решил, что нужно идти в армию, а уж потом думать о дальнейшем образовании. Родителям ничего не оставалось, как разделить мою точку зрения.
На заводе дела шли успешно, и даже в многотиражной газете о нас с напарником, Сашкой Вороновым, написали, как наша бригада здорово работает – на 150-170 процентов выполняет норму. Эту многотиражку мать сохранила. Лежит в домашнем альбоме и фабричная газета «Знамя „Трехгорки“». Там про меня тоже трогательную заметку напечатали – «Растет сын». Матери было приятно читать, как я хорошо учился в школе, занимался спортом, а теперь и на заводе – передовик.
Она никогда никого из троих детей не выделяла. Но мне казалось, что больше всех любила Надежду. Я даже порой чувствовал себя ущемленным. В детстве я часто дрался с младшим братом, постоянно колотил его, поэтому наказывали всегда меня. Толька был чересчур вредным, и я считал своим долгом «воспитывать» его.
Ребята из нашего двора на улице 1905 года почти все перебывали в тюрьме – то керосиновую лавку ограбят, то кондитерский магазин. То снимут с кого-нибудь кольцо или часы – «котлы». Это называлось «ходить на гоп-стоп». Однажды ограбили даже Радиотехнический техникум: со спортсклада украли кое-какой спортивный инвентарь и форму. Конечно же, вышли в ней на следующий день на каток в своем же дворе. Сразу приехала милиция, и всех, как миленьких, повязали.
Из нашего двора не попали в тюрьму, пожалуй, только мы с братом. Нас уважали и называли «братьями Седыми». Хотя седеть я начал относительно недавно, после того как полысел, а всегда был русым. Брат родился блондином, а раз блондин – значит, «седой». Толька не попал в дурную компанию лишь потому, что я его практически за шкирку вытаскивал из опасных авантюр.
Был поучительный случай на старой квартире. Моего младшего брата обидел дворовый «король», настоящий хулиган, с этакой претензией на «блатного», старше нас и сильнее. Тогда я подошел к этому «королю», обхватил его сзади, а хватка у меня была железная, и брат его прилюдно измордовал. С тех пор во дворе нас зауважали. Мне уже тогда были противны «пижоны-короли», которые изображали из себя дворовых «донов». Всегда остро чувствовал несправедливость и протестовал, как мог.
В школе-восьмилетке у нас появился еще один «Корлеоне» – его даже учителя побаивались. Ходил он со свитой в несколько подростков, и все расступались, завидев доморощенного авторитета. Он мог плюнуть в лицо кому угодно, грязной пятерней «шмасть» сотворить, ударить ногой… В один прекрасный день на уроке труда он зашел в наш класс. Мы столярничали. И вот он расхаживает вальяжно, с презрением всех оглядывает, а я думаю: если подойдет ко мне, я ему сразу врежу по противной харе. Он, видимо, почувствовал мой недоброжелательный взгляд и подошел. Я не стал дожидаться нападения и влепил ему промеж глаз. Свита остолбенела. Я приготовился к следующему удару. Но «авторитет» перепугался и быстро ретировался, естественно, с угрозами возмездия.