Борн
Шрифт:
За несколько последних недель мне стоило огромных трудов принять Борна таким, каким он был, и я больше не воспринимала его как диковинку. Даже если он продолжал расти, став выше Вика, или принимал все новые обличья и формы, от конуса до шара, а затем вновь обращался перевернутым кальмаром.
Вик теперь почти все время проводил дома, заботясь обо мне. Следовало быть ему благодарной, вместо этого его присутствие раздражало меня все сильнее и сильнее. Когда он сидел рядом, Борну приходилось вести себя бездвижно, безгласно и безглазно,
Какое-то время после ухода Вика наши с Борном разговоры оставались скомканными и натянутыми. Я избегала вопросов, которые должна была задать прежде, но потом все-таки возвращалась к ним, поскольку у меня не было выбора. Я думала о себе как о его щите против Вика, чьи вопросы будут куда агрессивнее, а выводы – жестче.
В общем, я вернулась к мысли, что Борн – это машина. Отыскала в развалинах древнюю книгу, показала ему фотографии робота и биоинженерной коровы. Долгонько же теперь пришлось бы искать корову, пасущуюся в городе!
– Ну и как? Узнаешь?
Борн вскинулся, отрастив множество псевдоподий, словно проступивших из пор.
– Я не машина. Я – личность. Точь-в-точь как ты, Рахиль. Точь-в-точь.
Тогда он обиделся в первый раз. Прежде я, бывало, ставила его в тупик, но не оскорбляла.
– Прости, Борн, – искренне извинилась я, решив сменить тему. – А как ты вообще оказался в городе?
– Не помню. Вроде бы была вода, много воды, и я шел. Просто шел.
– Нет-нет, – терпеливо возразила я. – Это мои воспоминания. Я сама тебе об этом рассказывала.
Подобные конфузы происходили с ним как-то уж слишком часто. Подумав немного, Борн сказал:
– Я знаю многое о многом, что не было моим. Но все смешалось. Я все смешал. Должен был смешать. В белом свете.
Мне сразу же вспомнился свет, часто встречавшийся в рассказах о смерти, типа: «Я оказался в туннеле и видел белый свет».
– Ты что-нибудь помнишь об этом свете?
Он не ответил. Вместо этого, решив, видимо, сделать мне приятное, сказал:
– Я обрел себя, когда ты меня подобрала! Я был найден тобою! Ты сорвала меня. Сорвала.
Слово «рвать» было тогда для Борна новым, оно, похоже, навсегда его очаровало. Всякие «рвать» и «вырвать» так и сыпались из него. Временами он принимался вприпрыжку носиться по коридорам, будто слабоумный школьник, выкрикивая «Рвак-рвак-рвак!» на манер лягушачьего кваканья, которому я его научила. Однако теперь его голос звучал все ниже и ниже, а сам Борн делался все более плоским, пока не растекся лужицей на полу у моей кровати. Он делал так всякий раз, рассказывая о том, что его пугало.
– Ты знаешь, в чем смысл твоего существования? – спросила я.
Недавно появившиеся глазки-стебельки вытянулись, непонимающе уставившись на меня, а затем снова втянулись
– Цель, – пояснила я. – То, зачем ты живешь. Ты же появился с какой-то целью?
– Рахиль, а цель должна быть обязательно?
Меня, сидящую в своей комнате, уставившись на покрытый плесенью потолок, словно обухом ударило. Действительно, какова моя собственная цель? Копаться в мусоре для себя и Вика, а теперь еще и для Борна? Выживать, выживать и… ждать? Но чего?
Однако я собиралась быть ему хорошей воспитательницей и другом, поэтому сказала:
– Да, цель есть у всех и вся. Каждая личность должна обязательно иметь цель в жизни или пытаться ее найти.
Цель. Или – мотив.
– А я – личность? – спросил Борн, и стебельки его глаз приподнялись, впившись в меня.
– Да, Борн, – ответила я без колебаний. – Ты – личность.
Он действительно был для меня личностью, если не чем-то большим.
– Я личность в здравом уме?
– Не понимаю, что ты имеешь в виду, – ответила я, использовав уловку, к которой часто прибегала, когда требовалось подумать и посоветоваться, так сказать, со своим здравым умом.
– Если есть здравый ум, значит, бывает и нездравый?
– Полагаю, что да. Конечно, бывает.
– А откуда он берется? Он сам зарождается внутри?
– Ну, это сложный вопрос, – ответила я.
В другой раз я бы сказала что-то вроде «А тебе что, хочется обзавестись нездравым умом?» или заявила бы, что подобное случается и так, и сяк: у кого-то зарождается, у кого-то появляется в результате травмы. Однако в тот день я долго чинила ловушки и устала.
– Сложный потому, что у меня нездравый ум?
– Нет. А ты не хочешь немного помолчать?
Борн, конечно, был личностью, но личностью весьма утомительной, поскольку пытался до всего докопаться.
– Помолчать из-за нездравого ума?
– Молчание – золото.
– Потому, что сделано из света?
– Как ты вообще умудряешься разговаривать безо рта? – заботливо спросила я.
– Потому, что у меня нездравый ум?
– Ум-то у тебя здравый. А вот рот – нет.
– Отсутствие рта – это нездраво?
– Отсутствие рта – это… – я расхохоталась, так и не закончив фразу.
Я воспринимала все эти его разговоры как шалости. Однако в действительности в них проявлялась работа детского, только формирующегося ума, который пока не умел выражать сложные идеи. Отчасти потому, что его органы чувств и сознание работали не так, как мои, он должен был не только понять смысл слов, но и научиться с моей помощью существовать в человеческом мире. В итоге между всем этими состояниями возникла ужасная путаница, связанная с попыткой найти единство, сделаться, по существу, триязычным в мире человеческих существ. Сколько мы друг друга знали, суждения Борна всегда отличались крайней неопределенностью, так что трудно было понять, что собственно он имеет в виду.