Бостонцы

Джеймс Генри

Олив опустила глаза. Она чувствовала, что ужасное предположение миссис Бюррадж очень близко к истине, и что её совет также можно назвать разумным. Она не хотела давать никаких обещаний прямо сейчас. Она хотела уйти и обдумать мудрые слова миссис Бюррадж наедине с собой, и торопилась оказаться где-нибудь, где сможет побыть в одиночестве и подумать.

– Я не знаю, почему вы решили, что это правильно – послать за мной только для того, чтобы сказать это. Мне совершенно безразлично, как ваш сын собирается устраивать свою личную жизнь, – и она плотнее завернулась в манто, отворачиваясь.

– Очень любезно с вашей стороны, что вы пришли, – невозмутимо сказала миссис Бюррадж. – Подумайте о том, что я вам сказала. Я уверена, вы поймёте, что не зря потратили этот час.

– Мне и без того есть, о чём подумать! – неискренне воскликнула Олив, так как знала, что слова миссис Бюррадж будут преследовать её.

– И скажите ей, что если она удостоит нас своим коротким визитом, весь Нью-Йорк будет у её ног!

Это было именно то, чего хотела Олив, но из уст миссис Бюррадж это звучало как насмешка. Мисс Ченселлор отступила, оставив без ответа заверения хозяйки дома, что та очень обязана ей за то, что она согласилась прийти. Выйдя на улицу, она поняла, что очень взбудоражена, но не от слабости: она спешила, взволнованная и сбитая с толку, чувствуя, что её невыносимая совесть ощетинилась как разъярённый зверь, что это предложение действительно очень выгодно для Верены,

и она не сумеет убедить себя ничего ей об этом не говорить. Конечно, если Верене понравится идея получить от Бюрраджей всё, что они смогут предложить, опасность того, что Бэзил Рэнсом сумеет как-то увлечь её, станет незначительной. Вот о чём думала Олив, следуя по Пятой авеню в этот прекрасный день, который ей самой казался серым. Она и сама думала, что если Верена решит остаться у Бюрраджей, это лишит Бэзила Рэнсома его запала – он может решить, что у него при его бедности нет никаких шансов против людей, имеющих такое богатство и положение. Она не думала, что он легко отступится от своих целей – он не казался ей настолько малодушным. Но это всё же был шанс, и его не следовало упускать. Сейчас она понимала, что речь идёт не просто о временном пребывании у них Верены, но фактически о подарке или даже сделке, хотя и на крайне либеральных условиях. Невозможно использовать Бюрраджей как укрытие, основываясь на предположении, что они безопасны, так как они стали опасными едва заявили о своём сочувствии их взглядам и о том, что просто предлагают девушке более широкие возможности. Олив думала об этом снова и снова, и всё больше убеждалась, что всё это фантазии и фарс. Но нельзя было исключать вероятность, что Верена по-настоящему поверит им. Когда перед мисс Ченселлор вставал сложный выбор, требующий действовать в соответствии с долгом, она забывала обо всём, чувствуя, что этот вопрос должен быть решён тотчас же, прежде чем можно продолжить жить дальше. Сейчас ей казалось, что она не может вернуться в дом на Десятой улице, пока не решит, можно ли доверять Бюрраджам. Доверять для неё означало быть уверенной, что они не смогут завоевать Верену, но в то же время пустят Бэзила Рэнсома по ложному следу. Олив была практически уверена, что ему не достанет смелости преследовать её в этих сверкающих позолотой салонах, путь в которые ему в любом случае будет закрыт после того, как мать и сын поймут, чего он добивается. Она даже спросила себя, не будет ли Верена лучше защищена светскими условностями в Нью-Йорке, чем кузиной врага в Бостоне. Она продолжила идти по Пятой авеню, не замечая перекрёстков, и через некоторое время с удивлением поняла, что дошла до самой площади Вашингтона. К этому времени она пришла к разумному выводу, что Бэзил Рэнсом и Генри Бюррадж не смогут завладеть Вереной одновременно, так что опасностей было не две, а одна. Эта мысль обрадовала её, так как теперь предстояло решить, какое из двух зол было большим, с учётом того, что ей придётся иметь дело лишь с одним из них. Она продолжила идти через площадь. Деревья и газоны начали зеленеть и выпускать почки, фонтаны плескались в солнечном свете, дети со всего квартала играли в игры, требующие разрисовывать мелом дорожки, сидя развалившись прямо под ногами у прохожих, и маленькие кучерявые и растрёпанные человечки катили свои обручи под присмотром французских нянь, словом, всё детское народонаселение заполняло весенний воздух высокими голосами, нежными и неокрепшими, как тонкая молодая травка. Олив немного побродила там и, наконец, села на одну из бесчисленных скамеек. Уже очень давно она не занималась таким глупым и бессмысленным времяпровождением. Было множество вещей, которые ей следовало сделать, пока она ещё в Нью-Йорке. Но она либо забыла о них, либо подумав, решила, что сейчас неподходящее время. Она пробыла там целый час, с волнением обдумывая одни и те же вопросы. Ей казалось, что в её судьбе наступил критический момент. Прежде чем она встала, чтобы вернуться на Десятую улицу, она приняла решение, что самую большую опасность представлял Бэзил Рэнсом. Если Бюрраджи получат Верену, они не смогут отнять её у Олив настолько, насколько это сделает он. Именно у него, прежде всего, у него они её отнимут. Она пришла в дом на Десятой улице и слуга, который впустил её, сказал что мисс Таррант ушла с джентльменом, который пришёл к ней утром и ещё не вернулась. Олив остановилась как вкопанная. Часы в холле показывали три.

'Eclaircissement –фр. Прояснение

j'en ai pris mon parti – фр. я приняла решение

Глава 33

– Пойдёмте же, мисс Таррант, давайте вместе прогуляемся. Пойдёмте же, – так говорил Бэзил Рэнсом Верене, пока они стояли в амбразуре окна, в пределах досягаемости Олив. Конечно, этому предшествовала некоторая беседа, тон которой даже больше чем слова доказывали, что они сильно сблизились. Верена думала об этом, пока он говорил, и это немного пугало её, рождало в ней нерешительность. Вот почему она поднялась со стула и прошла к окну – движение, такое же неопределённое, как и её желание заставить его думать, что она не может выполнить его просьбу. Сделать это было бы проще, если бы она осталась спокойно сидеть на месте. Это он сделал её нервной и беспокойной. Она начала понимать, что он своеобразно влияет на неё. Конечно, дома, когда он впервые пришёл к ней, она отправилась с ним на прогулку, но разница была в том, что тогда она сама это предложила – потому что это лучшее, что можно предложить человеку, пришедшему в Монаднок плейс.

Тогда они вышли из дома, потому что этого хотела она, а не он. Одно дело путешествовать с ним по Кембриджу, где ей известен каждый уголок, и где она свободно и уверенно ходила по родной земле, да ещё под достойным предлогом – показать ему колледж. Но совсем другое – отправиться с ним бродить по улицам этого огромного странного города, прекрасного и полного удовольствий, который даже не был для него родным. Он хотел показать ей кое-что, он хотел показать ей всё. Но она всё ещё не была уверена – после того как они проговорили уже час – что она хочет увидеть ещё что-то из того, что он хочет ей показать. Он уже продемонстрировал ей достаточно, пока сидел там, особенно то, каким вздором считал идею равенства мужчин и женщин. Казалось, он пришёл только за этим, так как всё время возвращался к этому вопросу. Любую тему он сводил к разговору о какой-нибудь из этих новых истин. Он был немногословен. Напротив, он был чрезвычайно вкрадчивым и ироничным, и прикидывался, что она доказала всё и даже больше, чем хотела доказать. Но его преувеличения, и то, как он сводил разговор к двум-трём её тезисам, высказанным у миссис Бюррадж, доказывали, то он просто насмешничал. Он только и делал, что смеялся, казалось, он может смеяться над ней весь день и при этом не обидеть. Что ж, он мог продолжать, если считал это забавным. Но она не видела причин блуждать с ним по Нью-Йорку, чтобы дать ему такую возможность.

Она сказала ему, и сказала Олив, что собирается определённым образом повлиять на него. Но теперь внезапно почувствовала перемену в себе самой – ей стало безразлично, добьётся она какого-либо результата или нет. Она не понимала, почему должна относиться к нему так серьёзно, если он явно не принимал всерьёз её, если не мог принять её идеи. Она давно догадалась, что он не собирался обсуждать их. Она помнила это с тех пор, как сказала ему в Кембридже, что его интерес к ней личный, а не сопернический. Тогда она

имела в виду лишь, что любопытный молодой Южанин хочет узнать, каковы девушки Новой Англии. Но с тех пор она кое-что прояснила для себя – её короткая беседа с Рэнсомом у миссис Бюррадж пролила свет на вопрос, что за личный интерес может быть у молодого Южанина. Неужели он тоже хотел её любви? Эта мысль доставила Верене много беспокойства и очень утомляла её. Меньше всего она хотела, чтобы Олив решила, что ошиблась в ней. Так как она дала ей основания считать – не только вчера, это началось намного раньше, ещё с первой встречи, – что у неё была целеустремлённость, способная преодолеть подобные соблазны. Если вчера она думала, что хочет вступить в схватку с мистером Рэнсомом, опровергнуть его доводы и переубедить его, то сегодня вышла в гостиную, чтобы принять его, с мыслью, что сейчас они наконец-то оказались вдвоём в тихом приятном месте, и он начнёт обсуждать с ней один за другим тезисы её выступления, как это делали многие мужчины в подобных случаях. Она очень любила это, и Олив никогда не имела ничего против. Но он ни опровергал, ни соглашался с её тезисами, а лишь смеялся и подшучивал, и фантазировал о том, как удивительно женщины смогут исправить все несправедливости мира, если, как она говорила в своей недавней речи, выйдут из своей клетки. Он всё время говорил об этой клетке, как будто не собираясь признать её метафорой. Он сказал, что пришёл посмотреть на неё через стеклянные стенки и готов разбить их, если не напугает её этим. Он собирался отыскать ключ, который откроет её, даже если ему придётся ради этого объехать весь мир. Было мучительно разговаривать с ней через крошечную замочную скважину. Если он не хотел держать нить разговора, то, во всяком случае, точно хотел держать её саму – стараясь задержать её руку в своей так долго, как только возможно. Верена не испытывала ничего подобного со времени своего первого визита к Олив Ченселлор: она чувствовала себя так, будто её оторвали от земли и возносят к небесам.

– Сегодня такой замечательный день, и я очень хотел бы показать вам Нью-Йорк, как вы показали мне ваш прекрасный Гарвард, – продолжал Рэнсом, убеждая её принять его предложение. – Вы сказали, что это было единственное, что вы могли для меня сделать, и сейчас это тоже единственное, что я могу сделать для вас здесь. Будет ужасно, если вы уедете, не подарив мне ничего кроме короткой чопорной беседы в гостиной этого интерната.

– И это вы называете чопорностью! – со смехом воскликнула Верена. В этот момент Олив выходила из дома, и она видела, как та спускается по ступеням.

– Моя бедная чопорная кузина. Она ни на волос не повернёт голову, чтобы взглянуть на нас, – сказал молодой человек. Для Верены фигура уходящей Олив была полна странной, трогательной, трагичной и многозначительной выразительности, одновременно знакомой и непривычной. И собеседница Бэзила Рэнсома доверительно заметила ему, как мало мужчины знают о женщинах, или о том, что такое деликатность, ведь, должно быть, он без всякого злого умысла так грубо и насмешливо говорит об этом воплощении трогательности. Рэнсом в самом деле не был сегодня настроен щепетильно, он хотел лишь избавиться от Олив Ченселлор, чьё присутствие его явно беспокоило и утомляло. Он был рад видеть, что она уходит, но был уверен, что она скоро вернётся. К тому же, само это место хранило её отпечаток. В этот день ему хотелось завладеть Вереной, увезти её подальше, воссоздать тот радостный день, который они провели вместе в Кембридже. Обстоятельства сложились так, что он мог это сделать только сегодня, и этот факт только подогревал его желание. Он обдумывал этот вопрос последние двадцать восемь часов и решил, что, наконец, всё понял. Она интересовала его более чем кто-либо до сих пор, но он не хотел этого показывать. Он был слишком постыдно беден, слишком скудно и жалко экипирован, чтобы иметь право говорить о браке с девушкой, занимающей такое положение, как Верена. Он теперь понимал, насколько значительно это положение было с точки зрения общественности: речь, которую она произнесла у миссис Бюррадж, доказала ему, что она может легко сделать себе карьеру, потому что тысячи людей с удовольствием придут взглянуть на такое очаровательное представление и с готовностью отдадут за это свои полдоллара. То, что она отлично умела делать и говорить, пользовалось всё большим спросом – живая и милая третьесортная болтовня, обличающая или не обличающая первосортная чушь. Глупая доверчивая публика его просвещенной демократической родины могла глотать такое в неограниченных количествах. Он был уверен, что она может продолжать в том же духе несколько лет, и вскоре её лицо будет на всех витринах и заборах, и за это время она успеет заработать достаточно, чтобы жить безбедно хоть несколько веков. Возможно, кто-то проникнется к молодому человеку презрением, если я скажу, что всё это представлялось ему непреодолимым препятствием на пути к руке и сердцу Верены. Его сомнения были, бесспорно, порождением ложной гордости, немного приукрашенной, как и сама идея Южного благородства. Но он стыдился своей бедности, своего низкого положения, когда думал об ореоле богатства, окружавшем протеже миссис Бюррадж. Чувство стыда не уменьшалось от того, что он считал не очень достойным делом строить карьеру на человеческом идиотизме. Лучше уж быть бедным и ничтожным и потерявшим уверенность в себе. Но он родился в богатой семье и, несмотря на годы страданий, которые принесла война, до сих пор был убеждён, что джентльмен не может сделать предложение очаровательной девушке, пока не обеспечит ей подобающих условий для жизни. Тем более что, если бы он женился на Верене, то не позволил бы ей продолжать заниматься этими, пусть даже очень прибыльными, глупостями. Провести с ней этот день и больше никогда не увидеться было самым большим, на что он мог рассчитывать. К тому же, он не нуждался в напоминании, что молодой мистер Бюррадж мог предложить ей всё, чего не мог он, в том числе, принятие её взглядов.

– В Парке сегодня будет просто чудесно. Почему бы вам не проехаться туда со мной? – спросил он, когда Олив исчезла.

– О, я уже была там и изучила каждый уголок. Я ездила туда вчера со своим другом, – ответила Верена.

– С другом? Вы имеете в виду мистера Бюрраджа? – Рэнсом смотрел на неё своими удивительными глазами. – Конечно, у меня нет экипажа, на котором мы могли бы объехать парк, но мы могли бы посидеть на скамейке и поговорить.

Она не сказала, что это был мистер Бюррадж, но и не могла опровергнуть этого, и что-то в её лице подсказало ему, что его догадка верна. Поэтому он продолжил:

– Вы только с ним можете выйти из дома? Ему бы понравилось, если бы вы делали только то, что он хочет. Миссис Луна сказала мне, что он собирается жениться на вас, и я видел, как он привязан к вам, там, у его матери. Если вы выйдете за него, то сможете разъезжать с ним хоть каждый день, так почему бы не подарить мне час-другой вашего общества, пока это ещё возможно?

Он не слишком заботился о том, как это прозвучало – он лишь хотел убедить её поступить так, как он хочет, любым способом. Но он увидел, что его слова заставили её покраснеть, она смотрела на него, удивлённая такой прямотой и фамильярностью. Он продолжил, стараясь говорить более мягко и серьёзно:

– Я знаю, это не моё дело, за кого вы выйдете замуж, и с кем вы проводите время, и я приношу свои извинения, если показался вам нескромным и навязчивым. Но я отдал бы всё, чтобы освободить вас на время от ваших привязанностей, ваших обязанностей и почувствовать на пару часов, как.. как если бы… – и он замолчал.

– Как если бы что? – очень серьёзно спросила она.

– Как если бы на свете не существовало никого вроде мистера Бюрраджа – или мисс Ченселлор, – это было не то, что он собирался сказать, но слова уже слетели с языка.