Боярин
Шрифт:
– Ну, не Хорса же твоего мне среди ночи поминать, – проворчал киевский ведун.
– Мой Хорс уж как-нибудь без твоего славления обойдется, – сказал Светозар и отвернулся.
– Будет вам, – примирительно сказал кто-то из жрецов. – Не за тем мы сюда пришли, чтобы из-за наших богов собачиться. Все равно не решить, кто из них главный. Сварог над всеми, тому и радуйтесь.
– Ты не смотри на нас, Добрыня, – сказал мне Кривя. – Это мы так… шуткуем… старые споры нам по привычке покоя не дают.
– Пусть смотрит, – раздался голос Гостомысла. – Пусть все видит, чтоб потом не пенять.
И в этот
– Вырвется сейчас! Вырвется! Держите его!
– Не вырвется, – спокойно сказал Гостомысл.
Он вышел из темноты в освещенный кострами круг. Чудная одежа ведуна, расшитая самоцветными каменьями, заиграла разноцветными искрами. Словно звезды на ночном небе вспыхивали яхонты и адаманты, отражая всполохи пламени. Серебряный серп месяца на левой половине груди и золотой лик солнца на правой, унизанный скатным жемчугом коловрат* на высокой бобрового меха шапке, тяжелый сучковатый посох с кованой из железа Птицей Сва на навершии, расшитый драгоценными бляхами кушак – все это придавало Гостомыслу величавый и торжественный вид.
* Коловрат – свастика (санскр.). Символ времени и постоянного движения Мира. Этот символ часто встречается у разных народов и несет в себе мощный положительный заряд. Например, украшает буддийские храмы, входит в традиционную вышивку славянских народов в качестве оберега, а в японской письменности – служит знаком бесконечности. Однако в первой половине XX века знак свастики стал символом немецкого нацизма и дискредитировал себя. Забавным представляется факт – после Октябрьской революции в России выбирали символ Советской республики, и свастика также была предложена на обсуждение. Однако выбор был сделан в пользу пентаграммы (пятиконечной звезды) и серпа с молотом.
Ведун поклонился на все четыре стороны, затем подошел к Алатырь-камню, сказал громко:
– Дозволь же, великий Свароже, корогод во славу твою начать? – и приложил ухо к камню, будто желая от него получить ответ на свой вопрос.
Белый жеребец вновь забеспокоился, дернулся назад, выпростаться попытался, понял, что не одолеть ему приспособу, и заржал обиженно. И тут – то ли мне почудилось, то ли вправду случилось – небо ночное всполохами радужными озарилось на краткий миг, светло над поляной стало. Да так светло, что даже свет от костров потускнел. И снова ночь на нас опустилась, будто и не было ничего, только в глазах пятна черные.
– Дан знак! – провозгласил Гостомысл.
Я вокруг огляделся: ведуны спокойно, точно ничего не случилось, встали вокруг Алатырь-камня и принялись притопывать ногами и постукивать посохами, слаженно задавая ритм.
– Слава Сварогу! – выкрикнул Гостомысл.
– Слава! – дружно рявкнули старики.
Я думал, что сейчас начнется долгое славление небесного Кузнеца, создавшего этот мир и все живое в нем, но ошибся. Видимо, не для этого собрались на лесной поляне ведуны.
– Добрын, сын Мала из рода Нискини Древлянина, войди в круг посвященных! – позвал мой старый наставник.
Я послушался Гостомысла и сделал несколько шагов вперед. Возле Алатырь-камня остановился
– Присядь, – велел мне Гостомысл и указал на небольшой валун. – Потомки Богумира пришли сегодня ночью в это священное место, чтобы говорить с тобой.
– Не могу я присесть, когда люди старше и почтеннее меня вокруг стоять будут, – сказал я старику.
– Ничего, – подал голос Звенемир. – За нас не беспокойся. Нас Алатырь поддержит, а ты утомиться можешь.
– Как скажете, – согласился я и сел на валун.
– Вот, пожуй, – Кривя протянул мне странный сморщенный плод, похожий на маленькую сушеную грушу.
– Что это? – спросил я.
– Не отравишься, – хмыкнул Звенемир.
– Ешь, – кивнул Гостомысл.
Я принялся жевать. Плод оказался совершенно безвкусным.
– Прожевал? – спросил Кривя. – Теперь запить надобно, – и подал турий рог, полный студеной воды.
Я сделал несколько больших глотков, и тотчас показалось мне, что неведомая сила придавила меня к земле, руки и ноги налились непомерной тяжестью, а на голову будто скалу обрушили. Почему-то не мог я сопротивляться этой напасти и привалился спиной к округлому боку Алатырь-камня. Стало немного легче, но я понял, что ослабел и не в состоянии даже пальцем пошевелить. Рог вывалился из рук. Гостомысл ловко подхватил его и передал кому-то. Неведомо откуда прилетела муха. Она пожужжала перед носом и преспокойно уселась на мой вспотевший лоб. А я сидел – чурбак чурбаком, и даже прогнать ее мочи не было. От этой беспомощности жутко стало, и дрожь пробежала по спине.
– Не пугайся, – успокоил меня Гостомысл, горячей сухой ладонью провел по моему лбу, турнул назойливую тварь. – Все так и должно быть. Это Алатырь тебя схватил.
– А он отпустит? – Губы распухли, и язык едва ворочался.
– Придет срок, и он тебя держать не станет, – усмехнулся ведун. – А пока потерпеть придется. Подходите ближе, – сказал он ведунам. – Тяга земная Добрына взяла.
Окружили меня ведуны, плотной стеной – плечо к плечу – встали.
– Ты глаза прикрой, – Гостомысл шепнул, – а то ведь силы зазря только тратишь.
– Зачем все это? – хотелось спросить старика, но понял я, что сейчас лучше ему не прекословить.
Опустились веки, одеревенела спина, почудилось, что я все больше и больше в колоду, в чурку бессловесную превращаюсь. Попытался в последний раз с себя наваждение стряхнуть и не смог.
– Тихо, не гоношись, – услышал я приглушенный голос Гостомысла. – Успокойся да нас слушай.
– От семи ветров, от четырех углов, от белого месяца, от красна солнышка… – быстро забормотал кто-то из ведунов.
– …от вороньего крыла, от Кощеева тла, от сырой земли, от алой зари… – подхватили остальные ведуны.
– …от пресветлой Сварги, от зноя и пурги… – сумел я расслышать голос своего бывшего наставника.
– …от быстрой воды, от тихой травы, от Репейских гор, от синих озер… – Я все хуже разбирал слова заговора, терялся их смысл, ускользал ритм, звуки сливались в невнятное бормотание, похожее на журчание лесного ручейка, и мое сознание все глубже погружалось в мягкое приятное небытие.
Мне чудилось, что голоса ведунов отдаляются, становятся едва слышными и, наконец, совершенно растворяются в накрывшей меня тишине.