Боярин
Шрифт:
Я опешил. Уж чего-чего, а такого приема не ожидал. Зуд сразу прошел, и в шатре свежестью как будто повеяло.
– Я уже приказал их примерно наказать, – продолжал печенег. – Скоро полнолуние, богиня Мон во всей своей красе на небо, оседлав звездную кобылицу, выедет, вот тогда они и поплатятся.
Что ж, бить, кажется, не собираются, и на том спасибо. Да и куда еще бить? И так тело мое синяком сплошным, дышать больно, и в голове порой плывет. И не нужно быть слишком умным, чтобы понять – меня приняли за кого-то другого. Говорит со мной печенег по-хазарски, вроде как извинения
– Вот, – словно решив мне подсказку дать, печенег на место вернулся, шкатулку резную открыл, достал оттуда свиток и мне протянул – это твое. И пусть твой каган знает, что Кур-хан свое слово держит. И договор с Хазарией считает нерушимым…
Узнал я свиток. Тот самый, что мне Авраам в дорогу дал. Я его в калите хранил, пока ее мучители мои с шеи не сорвали. Выходит, что не затерялся он, а попал в руки печенежскому предводителю. Не думал я, что он и здесь, в Диком поле, мне добрую службу сослужит. Как печенег назвал себя? Кур-хан?
Только тут я понял, почему лицо одноглазого мне знакомым показалось. Вот к кому привела меня Доля. Даже представить себе не мог, что в такой дали, в степи бескрайней, в Диком поле он мне повстречается. Вот ведь говорят, что гора с горой не сходится, а человек с человеком и среди просторов ковыльных друг на дружку наткнуться могут.
Если бы там, на Пепелище, на проплешине лесной, Кур-хан древлянское войско не обошел да в час для нас несчастливый отцу в спину не ударил, жизнь бы совсем другим путем покатилась. Но вовремя Куря со своими печенегами подоспел, подмогой немалой его конники для Асмуда со Свенелъдом стали. Дрогнули полки древлянские, и победила Ольга своего горемычного жениха. С этой битвы наше падение началось, а закончилось палевом в стольном граде земли Древлянской. И сгорел Священный дуб, и в огне сгинули стены Коростеня, и долгим полоном наш разгром обернулся.
Постарел Куря, бородой длинной оброс, в волосах по плечам распущенным седина засеребрилась. Он-то меня не признал. Я же мальчишкой несмышленым в ту пору был, а теперь уже взрослым стал. Да и рожа у меня – словно навье семя на нем всю ночь горох цепами дубовыми молотило. Распух от побоев, лицо сизое, а тут еще грамотка эта с печатью Иосифа. Не мудрено, что он меня за хазарского посланника принял.
Взял я свиток из рук печенега, развернул, поглядел на закорючки замысловатые, на коже нацарапанные, словно что-то в каракулях этих понять мог, и кивнул Кур-хану.
– Вот и хорошо, – ощерился он. – Сейчас тебя на покой определят.
А я в грамотку Авраамову глядел и все решить не мог: открыться Куре или подождать чуток?
А почему бы и не подождать? Одежа на мне, или, точнее, то, что от нее после драки осталось, хазарская. Сбруя на конях тоже Авраамом даденная, грамота охранная самим Иосифом подтверждена – вон как печенег от нее обомлел. Так и пляшет передо мной, весь на ласки изошел, своих не жалеет, лишь бы кагану и человеку его угодить. Сразу видно, что крепко его Иосиф за мошонку держит. Выходит, мне сейчас называть себя резона нет. Да и так проще узнать будет, что там с Любавушкой
– Что молчишь? – Хан на меня глазище свой выкатил. – Или обида на моих людей…
– Быть посему, – прошамкал я. – Только меч вели мне вернуть.
– Это как водится, – обрадовался Куря. – Меч знатный. Варяжской работы?
– Подарок, – кивнул я.
– Я велел тебе отдельный шатер выделить, там и меч, и конь, и кое-какие дары от меня…
– Со мной женщина была, – продолжал я. – Ее старуха лысая с собой уволокла…
Куря замялся сразу, словно кот нашкодивший, взгляд отвел и сказал тихо:
– Тут у нас заминка вышла. У Девы Ночи она. Сладу нет мне с этой ведьмой старой. Что хочет, то и творит. Сказала, что пока твоя женщина у нее побудет, и откочевала куда-то. Да ты не беспокойся, – поспешно уверил меня Кур-хан, – с ней дурного не сделают. К полнолунию должна вернуться Луноликая, как же без нее праздновать. Но и тогда к шатру ведьмы старой на десять шагов никто подойти не посмеет. – Он отвернулся и добавил с досадой: – Даже я.
– Это моя женщина, – говорить было больно, но разбитые губы помогали скрыть мой совсем не хазарский выговор.
– Ты не злись, – ответил печенег. – Вот поправишься, тогда и решим, как быть.
Я не смог сдержать стона от досады и боли.
– И за побои ты не переживай, – между тем продолжал хан, – наши кудесники не хуже хазарских будут. Они тебя быстро на ноги поднимут. Раны твои заживут, а я в довесок еще одежду тебе и добра отмерю, ты только зла на людей моих не держи. Кагану Иосифу об этой нечаянной ошибке не докладывай, – поклонился он мне.
– Только женщину мне вернешь, – упрямо повторил я.
– Да нет у меня власти над дурой старой, – зло сказал хан и кулаком об ладонь вдарил. – Вот приедет на праздник, так ты сам с ней договаривайся. А пока тебе поправляться нужно, – и свистнул тихонько.
Тут же в шатер девки черноволосые вбежали, точно собачонки на хозяйский зов. С бережением меня под руки со шкур подняли и вон повели.
Солнце от окоема оторвалось, подниматься в небушко стало, жаркий день всему живому посулило, и тут призывно над степью трубы заревели. Диковинные дудки у печенегов, в виде зверей чудных сделаны. Стараются гудошники, всю силу в звонкую медь вкладывают. Раздувают щеки, пыжатся, а кажется, что это звери удивительные ревут.
Выставили повозки свои огромные печенеги в корогод, так, что посредине широкий майдан образовался. Шумит народ степной, суетится, к торжеству готовится. Середину лета отметить хочет. Праздновать собрались печенеги ночь полнолуния. Праздник богини Мон – так они это называют.
Место для торжества красивое выбрали, меж невысоких курганов стогнь ровный, как стол. Чуть поодаль речка-невеличка протекает, а за ней даль беспредельная открывается. И веришь невольно, что степь, словно Океян-Море, ни конца, ни края не имеет.