Боярин
Шрифт:
– Это что же выходит? – отхлебнул я вина и крякнул от удовольствия. – Он себе яйца отчекрыжил?
– Да, – кивнул Григорий. – Жертва великая Господу во спасение души.
– И на кой же вашему Богу чужие яйца?
– Не Господу это нужно, а самому человеку, чтоб над суетой мирской воспарить.
– Чудно, – усмехнулся я. – Он, значит, плоть свою утихомиривает, а его вон как разнесло. С такими телесами особо не воспаришь.
– Я тоже считаю, что оскопление – это глупость, но каждый христианин свой путь к Богу ищет, и не мне Василия судить.
– Значит, грек и не мужик уже вовсе? – поставил я чашу обратно и усы утер.
– Не мужчина и не женщина, – подтвердил Григорий. – Ангелы вон тоже
Выпрямил спину проэдр и глазками своими поросячьими на княгиню уставился.
– И тебе здравия, – ответила Ольга. – Какую же весть ты от василиса принес?
– О прекрасная и несравненная… – начал петь проэдр.
– Знаю-знаю, – поспешно закивала княгиня. – Дальше-то что?
– Вот, – с поклоном толстяк передал ей свиток. – Это порядок церемонии приема у цесаря-самодержца, первого среди…
– Значит, Константин примет меня?
– Завтра, архонтиса, – проэдр рукавом вытер пот со лба. – И я буду тебе весьма признателен, если ритуал приема пройдет согласно установленному порядку.
Ольга развернула свиток и быстро пробежала его глазами.
– Здесь шестьдесят четыре строки, – продолжал толстяк. – Надеюсь, что запомнить их будет несложно. Я подсказку, если что…
– Погоди, – прервала его Ольга. – То ли в греческом я не настолько сильна, то ли… Григорий, пойди-ка сюда.
Христианин поднялся со своего седалища и заглянул княгине через плечо.
– Вот здесь… – ткнула та пальцем в свиток.
– Здесь написано, – шепнул Григорий, – пасть ниц у Багряного трона.
– Еще чего! – княгиня зло сверкнула глазами на Василия.
– Но… – развел тот руками.
– И никаких «но»! Пусть князьки византийские перед Константином ниц падают. Мне же не пристало одеяние марать.
– Но, архонтиса… – попытался возразить Василий.
– Я княгиня Киевская! – Ольга встала, и проэдр поспешно склонил голову. – Если угодно василису со мной повидаться, что ж… сегодня к обеду мы предоставим свой порядок церемонии встречи. Уверена, что до вечерней зари все будет согласовано. А теперь ступай и передай василису, что я рада буду его видеть.
– Не круто ли ты, матушка, завернула? – сказал Григорий, как только проэдр удалился из палаты.
– Ничего, – сказала Ольга. – Пусть Византия помнит, что не Киев Царь-граду, а Царь-град Киеву дань платил.
– А еще удивляешься, – рассмеялся я, – в кого это Святослав такой вспыльчивый да упрямый.
Назавтра встреча не состоялась.
Семь дней и шесть ночей мы с Григорием и проэдр Василий церемонию обговаривали. Судили да рядили, как все обставить, чтоб и василису, и княгине угодить. Спорили до хрипоты, ругались даже, однажды чуть до драки дело не дошло, но все обошлось. Измучился проэдр, устал между дворцом и монастырем Святого Мамонта [40] бегать. Потом изошел, похудел даже и с жиру спал. Не раз пожалел, наверное, что с нами связался, что работу непосильную на себя взвалил…
40
Монастырь Святого Мамонта – на подворье монастыря Святого Мамонта в Суде, по сведениям византийских хронистов, обычно останавливались русские купцы. Велика вероятность того, что и Ольга со своим посольством расположилась именно здесь. Тем более что вместе с княгиней Киевской (согласно дошедшим до нас документам) в Константинополь прибыло сорок два торговца. Кроме купцов, вместе с княгиней приехали: девять человек «приближенных», среди которых один «особо приближенный» (хронисты не называют его имени и обозначают как «племянника», впрочем, в те времена «племянниками» и «племянницами» часто именовали
Но ничего…
Договорились, наконец.
В чем-то Константин уступил, в чем-то Ольга гордость свою поумерила. Пришел день, когда все было покончено и согласовано. Решили мы встречу более не откладывать, и властители наши на то согласие дали. Ох, и напились мы на радостях! Что Григорий, что Василий чуть теплыми расстались. Я же в уме и на твердых ногах до кельи своей дошел. На лежак завалился, думал, что за все бессонные ночи отосплюсь. Куда там!
Всегда у меня так – чем сильнее устаешь, тем труднее уснуть. Бывало, хочется в грезы уйти, в Навь спасительную провалиться, но не тут-то было. Лежишь, словно сыч в темноту таращишься, а в голове мысли, будто пчелы, роятся. Прошлое возвращается, думы разные душу будоражат…
Вот и тогда.
Ворочался я с боку на бок, а сам все о доме, о Любаве, о житье своем вспоминал…
У всякого человека должен быть дом – гнездо родовое, откуда он, словно птах оперившийся, вылетает и куда в годину трудную возвратиться может. У меня такого дома не было. Град предков моих, вотчину потомственную злые вороги палом пожгли. Сожрал огонь стены коростеньские, дедом Нискиней поставленные, жадное пламя ничего не пожалело. Далее Дуб Священный, к которому много поколений древлян на поклон приходило, и тот не уберегся. Разор и запустение настали в тех местах, где детство мое прошло. На месте гордого стольного града Древлянской земли пустошь, ожог незаживающий, рана болезненная среди бора бескрайнего.
Разбросало по свету белому моих бывших знакомцев, кто умер от старости, кто от ран, кого, как Красуна, Водяной в царство свое подводное утащил, а кто, как Ратибор, и вовсе в чужедальней стороне голову сложил. Только Путята со товарищи, с Зеленей и Яруном, постоянно на пепелище жили, да с ними еще несколько семей огнищанских. Они-то помаленьку городок и возрождали.
Мы, как только в землю родную возвернулись да с полонянами бывыми попрощались, сразу к Микуле направились. Людо-стрельника с собой взяли. Куда ему еще идти? Среди мазовщан его не ждет никто, жена померла давно, пусть, решили мы с Любавой, с нами живет. И ему хорошо, и Микуле веселей.
– Будешь нам с Добрыном заместо дядюшки, – сказала ему Любава.
Старик от такого даже расплакался.
– Спасибо, дочка. И тебе, княжич, низкий поклон. Век доброту вашу не забуду, – сказал и с нами пошел.
Обрадовался Микула, когда мы в его землянку постучали. Дочку к груди крепко прижал:
– Знала же мать, что Добрын тебя в беде не оставит.
Потом на меня набросился, объятиями своими мне бока наломал. Людо приветливо встретил:
– Живи с нами, добрый человек, мы тебя не обидим и хлебом не попрекнем.
А потом погорился немного, что Берисава возвращения дочери не дождалась. Рассказал нам, как ведьма старая померла:
– Ты как уехал, Добрын, так она и слегла. Сгорела быстро, словно лучина на ветру. Три дня полежала, а потом встала на рассвете, на солнышко полюбовалась и велела мне тризну готовить, – Микула помолчал немного, вздохнул тяжело и продолжил: – Спокойно ушла, тихо. Нам бы всем так.
Помянули мы Берисаву, как полагается. Без лишних слов и без слез ненужных.
– Знаешь, батюшка, – сказала потом Любава, – мне же матушка успела силу свою передать.