Боярские дворы

Молева Нина Михайловна

Пусть язык описания непривычен – в точности ему отказать нельзя. Просто с течением времени для обозначения старых понятий стали применяться новые термины: гзымс – карниз, личина – изображение, затворы – дверцы. Если внести эти поправки, перед нами кабинет – самый модный и высоко ценившийся вид мебели в Европе XVII века. Кабинетами обставляли свои дворцы испанские короли, увлекался версальский двор. Их дарил в знак высшего своего благоволения великий герцог Тосканский из семьи Медичи. От них получат название комнаты, где они стояли, а во Франции – и просто комнаты. Да, кабинет – целая глава в истории быта и прикладного искусства.

Сначала обыкновенный небольшой ларец с двумя

створками, за которыми находились ящики, кабинет, появившись еще в XVI веке, начинает быстро увеличиваться в размерах. В XVII веке для него уже требуется специальная подставка (без подстолья это и будет салтановский „ящик“!), а конструкция становится все сложнее и сложнее. На фасаде кабинетов делаются колонки, карнизы, балюстрады, имитируя архитектуру здания. На дверцах и ящиках появляются картины, выполненные из самых разнообразных материалов. И здесь каждая страна вырабатывает свой стиль, свои особенности.

Испанские мастера увлекаются прорезными металлическими накладками на цветном бархате. Они помещались на наружных стенках, а дверцы и ящики инкрустировались слоновой костью. Флорентийские мебельщики, которыми так гордился герцог Тосканский, делали кабинеты из черного дерева с набором из цветного камня. На ящиках расцветали яркие объемные цветы, птицы, фрукты. Милан предпочитал сочетание черного дерева со слоновой костью. А на севере Европы, в имперском городе Аугсбурге, который славился резчиками по дереву, была обязательной богатая резьба на подстольях. На фасадах делался набор из черепаховых пластинок и металла – серебра, меди или свинца – в сложнейшей для исполнения прорезной технике.

Московский подьячий не ошибался, называя описанную им „шкатуну“ немецкой. Аугсбург производил и еще один вид кабинетов – с дверками, на которых писались пейзажи. Но „шкатуна“, для которой писал ящики Салтанов, не повторяла буквально ни аугсбургского и никакого другого типа. У нее была своеобразная конструкция, и, сработанная местными мастерами, она украшалась одной живописью. Это уже собственно московский кабинет. И его рождение означало, как много изменилось не только в царском обиходе. Кабинет был рассчитан на то, чтобы держать в нем документы, особенно письма. Значит, переписка стала распространенной, писем писалось достаточно много, и были они одинаково нужны и привычны и женщинам, и мужчинам.

Когда мода повторяется

Существует история живописи. Существует история архитектуры. Существует и история мебели. Но в том, пока еще очень скупом ее разделе, который посвящен России, XVII веку отводятся вообще считаные строчки. Недостаток сохранившихся образцов? Несомненно. Но верно и то, что здесь сказал свое слово XIX век, то представление о русской старине, которое появилось в восьмидесятых его годах.

Это выглядело возрождением национальных традиций, возвращением к забытым родным корням – тяжеловесные громады кирпичных зданий в безудержном узорочье „ширинок“, „полотенец“, замысловатых орнаментов и карнизов, выполненных из кирпича, как в здании московского Исторического музея.

Архитекторы действительно обращались к памятникам прошлого, действительно штудировали XVII век, но каждый найденный прием или мотив использовался в свободном сочетании с другими, вне той конструктивной логики и рационального смысла, которым руководствовались когда-то древние зодчие. Рождались дома-декорации как вариации на очень поверхностно понятую тему, а вместе с ними – и искаженное представление о стиле, о целой эпохе. И сейчас в перспективе москворецких набережных бывший дом Перцова с его замысловатыми кровлями, окнами неправильной формы, майоликовыми вставками на кирпичных стенах многим

кажется куда более „древнерусским“, чем отделенные от него рекой беленые и строгие по рисунку палаты дьяка Аверкия Кириллова.

А ведь палаты Кириллова – самое типичное жилье XVII столетия. Хоть предание связывает их с именем Малюты Скуратова, страшного сподвижника Ивана Грозного, и по наследственным связям – с семьей Годуновых, свой окончательный вид они приобрели в 1657 году. Тогдашний их хозяин лишь спустя двадцать лет достиг по-настоящему высокого положения – стал думным дьяком, а еще через пять погиб среди сторонников маленького Петра во время бунта выступивших против Нарышкиных стрельцов.

Сколько можно здесь угадать о жизни этого давно ушедшего человека! Стоял дом в глубине двора, бок о бок с церковью, в которую вела кирпичная галерея. Церковь становилась частью дома и обязательно семейной усыпальницей. Так и здесь сохранила она надгробия и самого „мученически скончавшегося“ Аверкия, и его умершей через несколько месяцев „от злой тоски“ жены, и неизвестного, о ком сегодня говорят только первые строчки надписи: „Всяк мимошедший сею стезею прочти сея и виждь, кто закрыт сею землею...“ Нет ничего удивительного и в побелке усадьбы, если вспомнить, что в 1680 году были побелены все кремлевские стены. И все-таки палатам Аверкия Кириллова явно не хватает хрестоматийного теремного колорита, без которого тем более не представить внутреннего убранства жилья.

Кто не знает, что и богатые хоромы обставлялись наподобие избы, – здесь взгляд ученых до конца совпадал с убеждением неспециалистов. Широкие лавки по стенам, разве что крытые красным или зеленым сукном, большой стол, божница в красном углу, повсюду резьба и – как свидетельство настоящей роскоши – расписанные „травами“ стены. Предметы европейской мебели считались редкостью, исключением и якобы не стали обиходными вплоть до петровских лет.

Палаты Аверкия Кириллова на Берсеневской набережной. Фасад начала XVIII в.

Казалось бы, это косвенно подтверждалось и московскими изысканиями археологов. Они установили, что жизнь зимним временем даже в самых поместительных домах ограничивалась несколькими горницами. Если в доме хозяина среднего достатка было около десяти покоев, зимой его семья обходилась одним-двумя. Тут и спали, и занимались домашними делами, и коротали время. Где же было размещать сколько-нибудь сложную и громоздкую обстановку!

В „теории избы“ все устраивало историков. Не хотели с ней примириться только современники, те самые москвичи, которые жили в городе четыреста лет назад.

Оказавшись в 1680 годах в доме Василия Голицына, стоявшем на углу Тверской и Охотного ряда, польский посланник Невиль писал: „Я поражен богатством этого дворца и думал, что нахожусь в чертогах какого-нибудь итальянского государя“. И характерно – говорит Невиль не о роскоши вообще. Он вспоминает именно итальянские образцы. В отчете дипломата, который обязан был быть в общем объективным и точным, подобная оценка вряд ли случайна.

Или на той же Тверской дом Матвея Гагарина. Его архитектура, которой будет восхищаться такой скупой на похвалы зодчий, как Василий Баженов, и внутренний вид побудят современников определить, что он устроен „на венецианский манер“. Сравнение подтвердится перечислением заключенных в нем чудес – мебели из редких сортов дерева, мрамора, бронзы, зеркальных потолков, наборных полов и в довершение – хрустальных чаш, где плавали живые рыбы. И многое из этого богатства Матвей Гагарин перевез из своих старых палат.