Бойцы моей земли (Встречи и раздумья)
Шрифт:
— Я писал эту книгу с чувством глубокого уважения и сердечных симпатий к народам Юго–Восточной Азии и Ближнего Востока, — говорит семидесятипятилетнпй поэт.
Ветеран четырех войн, писатель–гуманист продолжает исполнять свой долг перед революцией и человечеством.
ЛАДОЖСКИЙ ВЕТЕР
Этого невысокого, полного человека с добрым русским лицом я впервые встретил на зеленой днепровской круче. Александр Прокофьев чувствовал себя на киевской земле как дома: всем известны его мастерские переводы многих украинских поэтов — от Владимира Сосюры до Андрея Малышко.
Шел съезд писателей Украины, на который пригласили и меня, молодого поэта, старшину–десантника. Мы поз–накопились с Александром Андреевичем. Быстро разговорились. Я вспомнил, как мы четыре года назад форсировали быструю Свирь, освобождали
— Ладога это не озеро, а море! — уверял увлекшийся поэт. — Шутишь, брат! Двести километров длиной, сто — шириной. Никогда не бывает спокойным. Ветры, низкие туманы… Есть там рыбацкое село Кобона. Вот где полно моей родни. Там я и родился. Простор–то какой! На берегу ивняк да малина… — И шутливо продекламировал:
О Ладога–малина, Малинова вода!..Мне не раз доводилось видеть, как преображается поэт, читая свои стихи, как весь отдается напору всепокоряющего ритма. Надо было самому быть с юных лет ладожским рыбаком, косить травы, пахать неласковую северную землю, чтобы потом все это так зримо и сочно передать в стихах.
Вот как об этом говорит друг поэта Николай Тихонов: «С детства он жил в мире многоцветного, яркого народного языка. Родное слово дышало прелестью сказки, песни, былины. Оно органически вошло в стихи Прокофьева. Оно сияло лирическим признаньем, звучало острым криком ненависти к врагу, многообразно передавало чувства, проникалось резким народным юмором. Входя в поэтический мир его стихов, вы сразу почувствуете все богатство этого прокофьевского словаря. Для него драгоценны самобытные, жемчужные, ласковые, гневные, любовные и грустные слова, потому что слово живет не случайно…» И тут же приводит стихи друга, посвященные самоцветному слову:
И когда оно поет, Жаром строчку обдает, Чтоб слова от слов зарделись, Чтоб они, идя в полет, Вились, бились, чтобы пелись, Чтобы елись, будто мед!Это действительно целая поэтическая программа. И какое смелое сравнение! «Чтобы елись, будто мед!» А вдумаешься: точно! Именно «будто мед». Поэту, как пчеле, удалось собрать нектар с разных северных цветов и обратить его в поэтический «мед».
Восемнадцатилетним парнем стал Шура Прокофьев большевиком, сражался с белыми бандами генерала Юденича. Молодого бойца схватили белогвардейцы, но ему удалось бежать из плена. И он с новой яростью бился с беляками. Кому еще удалось написать такой портрет революционного балтийца, как Александру Прокофьеву в стихотворении «Матрос в Октябре»?
Плещет лента голубая — Балтики холодной весть. Он идет, как подобает, Весь в патронах, в бомбах весь! Молодой и новый. Нате! Так до ленты молодой Он идет, и на гранате Гордая его ладонь. Справа маузер и слева, И, победу в мир неся, Пальцев страшная система Врезалась в железо вся! Все готово к нападенью, К бою насмерть… И углом Он вторгается в Литейный, На Литейном ходит гром. И развернутою лавой На отлогих берегах Потрясенные, как слава, Ходят молнии в венках! Он вторгается, как мастер. Лозунг выбран, словно щит: «Именем Советской власти!» — В этот грохот он кричит. «Именем…» И, прям и светел, С бомбой падаетПризнаюсь: я хотел сократить это стихотворение для цитаты и не смог. Так здесь все строки крепко спаяны. Это и есть, говоря словами А. В. Луначарского, революция, отлитая в бронзу. Именно такими мне представляются балтийцы, герои Октября — легендарный матрос Анатолий Железняков, о котором Прокофьев писал стихи, большевик Николай Ховрин, один из 26 бакинских комиссаров, латыш–балтиец Эйжен Берг, председатель Центробалта Павел Дыбенко и их боевые друзья.
Будучи заместителем главного редактора «Литературной России, я часто встречался с входящим в редколлегию Александром Андреевичем. В отличие от некоторых бездействующих членов редколлегии он всегда приезжал из Ленинграда на наши заседания. Запомнились многие беседы с ним.
Отец и мать поэта любили русские песни и эту страсть передали сыну. Отца, старого солдата–ленинца, в год смерти Ильича убило кулачье из обреза. Мать подняла на ноги трех сыновей и пятерых дочерей. Помогла Советская власть.
Бывший военный журналист Виктор Кузнецов, работавший с Александром Андреевичем в редакции газеты «Отважный воин», рассказывал мне о бессонном труде фронтовика Александра Прокофьева. И еще о том, как волховские соловьи не смолкали даже во время артиллерийской канонады. Там, на Волховском фронте, в родимых местах поэт повстречал будущих героев своей поэмы, братьев–минометчиков Шумовых. На узких листках записной книжки возникли первые строки его «России»…
В каждой строчке этой поэмы клокочет огромная любовь Александра Прокофьева к матери-Родине:
Соловьи, соловьи, соловьи, Не заморские, не чужие, Голосистые, наши, твои, Свет немеркнущий мой, Россия!А совсем рядом было родное село Кобона, через которое шла чудотворная «дорога жизни». Вереницы автомашин вывозили из Ленинграда по ладожскому льду детей, стариков и женщин. Обратно грузовики везли продовольствие, оружие и боеприпасы. Воющие самолеты с крестами на крыльях почти беспрерывно бомбили село. Одна из бомб угодила в дом, где родился и рос ладожский поэт–самородок.
— Только березы, которые я посадил мальчишкой, остались и шумят… — вспоминал Прокофьев.
Но остались не только березы. Осталось неистощимое народное творчество, к которому, как ребенок к материнской груди, не раз припадал мастер живого, самородного слова. Удивительные сокровища окружали Прокофьева с самого детства. «Знаменитые сказители Трофим Рябинин, А. П. Сорокин, Ирина Федосова, восхитившая Горького, родом из Олонецкой губернии. Надо было ожидать, что этот край, в котором так щедро бьют родники народной поэзии, явит миру своего поэта, наделенного особой чуткостью, особой восприимчивостью к образности и музыке родной речи. И этот поэт пришел в литературу уже в наше, в советское время, он принес с собой яркий песенный словарь, раздольность напевов, крепкое душевное здоровье, которым исстари отличались его предки, — воины, землепашцы, рыбаки–созидатели и хранители всего лучшего, что есть в нашем народном искусстве», — пишет поэт и критик Валерий Дементьев в своей книге «Голубое иго», посвященной поэзии Александра Прокофьева.
За эти свои «особую чуткость» и «особую восприимчивость к образности и музыке родной речи» поэту, как говорится, досталось на орехи от иных суровых критиков, сторонников дистиллированной воды в поэзии. Они очень хорошо запомнили, как некогда Максим Горький упрекал Владимира Маяковского и молодого Александра Прокофьева за страсть к гиперболе, за перехлесты, кототорые в поэзии, в поиске выразительных средств для изображения нови порой бывают неизбежны. Но эти самые критики почему–то «забыли», как в 1935 году, встретившись с Прокофьевым, автором самобытных книг «Полдень», «Улица Красных Зорь», «Победа», «Дорога через мост», «Временник», Горький, одобряя его увлечение народным творчеством, интересовался, есть ли у него «Сказания русского народа» Сахарова, советовал изучать русские былины, особо выделяя образ пытливого и озорного новгородского богатыря Васьки Буслаева. Любовь к этому богатырю великий Буревестник пронес через всю жизнь. Ведь и в его Егоре Булычове есть что–то от Буслаева. Видно, нечто буслаевское он почувствовал и в буйной поэзии своего молодого современника, рыбака с Ладоги.