Боже, спаси русских!
Шрифт:
Русские не верят в демократию. Да и как верить? Мы обожглись на молоке и теперь дуем на воду. Никто не объяснит нам, что демократии у нас еще не было, мы ее просто не видели, поэтому ругать ее нет смысла. Одновременно с частым произнесением слова «демократия» в стране произошел развал, так что слово абсолютно и бесповоротно дискредитировано.
Кроме того, мы вообще не верим, что власть может по доброй воле вот так взять и дать простым людям какие бы то ни было гражданские свободы. Мы к другому привыкли, и власть не желает нас разуверять.
Верховную власть, начиная от президента и заканчивая губернатором, сегодня можно ругать сколь угодно сурово и жестко. Однако это не приводит ни к каким результатам, ибо критика глубоко безразлична носителям властных функций.
И все же... Что-то меняется. Каждый может высказаться в Интернете. Нет железного занавеса. Это два главных демократических фактора. Они гарантируют нам какой-то минимум свободы. Власть еще цепляется за великодержавную символику, пытается харизму наращивать. Однако она перестала быть сакральной, да и просто таинственной. И что бы она ни пыталась
И все же... Надо радоваться тому, что есть. Книжки любые можем читать. По Интернету ходить. По миру ездить. Не так уж мало.
И КАКОЙ ЖЕ РУССКИЙ...
О СОЦИАЛЬНОМ ИМПЕРАТИВЕ
А сейчас необходимо подать очень печальную реплику. Подадим ее: «Очень печально».
Человек живет-живет, и постепенно им овладевает очевидная безнадежность. Где-то там над ним смеются Адамов, Ионеско или Беккет.
Почему же мы такие совсем не храбрые?! Храбрыми могут быть только те люди, у кого есть выбор. Поэтому мы такие. Подумаем про себя: «В Японии с неподходящим человеком обращаются как с торчащим гвоздем. Забивают молотком в доску. Я не позволю, чтобы со мной так поступали. Да это не со мной, а с земным притяжением, таблицей умножения. А мне, собственно, какое дело?..»
Душевная травма каждого из нас стекает с социального тела как с гуся вода. В больном мире наше стремление не видеть абсурд прямо пропорционально сваливающейся на нас трагедии.
И шествуем мы из века в век по спирали отрицательной морали, преследуемые угрызениями совести.
Мы заставляем себя отключаться, трудимся на приусадебном участке, покупаем какую-нибудь дрянь, делаемся дергаными и лабильными, как лабораторные инфузории, о чем-то мечтаем, и нам снится, что нам не больно.
Встречаясь взглядом со своим отражением, мы испытываем неловкость. Мы слишком поглощены ощущением собственной вины и собственной недостаточности, и когда мы пытаемся вести гражданский диалог, эта беседа обыкновенно вырождается в упреки, упреки – в гнев, гнев – в молчание, молчание – в разобщение.
Моральный императив – это немцы придумали, а вот социальный императив – русское изобретение. Это когда чиновник над головой и суетливый постыдный страх внутри.
Стратегическое искусство жизни в России – это понимание, что наши судьбы вершатся тайным и неправедным судом, судом феодальным. Тактика жизни – понять, кому целовать задницу и как мастерски ее целовать.
Чтобы понять власть, нужен какой-нибудь опыт, самая малость опыта, немного более чем достаточно. Дальше – все то же самое.
А народ, признаться, в России какой-то неподходящий. Все ему чего-то не хватает, все чего-то надо. Ни здравься тебе, ни благодарствуйте, барыня власть.
Власть очень сентиментальна, достаточно народу чуток возроптать, к примеру поинтересоваться «а как жить дальше?», власть заламывает холеные руки и театрально произносит: «Ох уж этот народ, такой душка непутевый. Вот и заботься о нем... неблагодарный. Делаешь ему добро, а он тебе все равно хочет глаз выколоть».
Посматривает она на народец и не может решить, какую часть социального тела ампутировать первой: пенсию, культуру, материнские? Чего мелочиться? Гильотинируй нас, барыня.
Всякое бывает, конечно. Вот терпение народное лопнуло. Где вилы? Топоры подавай! Как возропщет народ! Как засомневается! Как поинтересуется! Как тихонечко прошепчет... как поблагодарит... как поцелует...
В противном случае протестный диалог народа с властью напоминает сцену из голливудского фильма:
– Мне нечего терять. Тем более что гроб уже занят.
– Ха! Всегда найдутся свободные гробы.
Лишь в сердцах народ посетует: «Думаю, России здорово повезло, что Бог прогневался на Содом и Гоморру».
Чтобы собрать машину, нужно не менее 20 000 деталей. Чтобы собрать русскую идею, обычно обходятся тремя. К примеру, «Православие. Самодержавие. Народность».
Если ты голосуешь за монархию, то на повестке дня сразу же объявится крепостное право.
Как утомительно мечтать о царе-батюшке! Как чаемо... приди, приди, воссияй, а мы быстренько сбегаем в местную типографию и отпечатаем визитные карточки с надписью: «Крепостные барина...» Власть, ты только имя барина впиши.
Власть хочет, чтобы народу нравиться побольше, а любить его поменьше. Что и говорить – женщина. Наше восхищение.
Как народ хочет любить власть. Как хочет ее.
В самых эротических снах народу видится изысканный ужин при восковых свечах в ресторане национальной кухни. Стол – загляденье: рушники льняные, бокалы каслинские, вилки-ложки хохломские, тарелки жостовские. Щи наваристые, медовуха пенная. «Хор Персидского» ублажает ухи сладкими напевом: «Голосуй. Твой выбор. Только сегодня».
Власть в мерцании светил в кокошнике сидит от православных кутюрье, в расшитом сарафане с немалым декольте, такая полуголая, такая аппетитная. Такая близкая – только руку протяни. Глядя на красоту такую, народ, в сапоги смазные обутый, в косоворотке, падает на одно колено и тихо спросит: «Гой еси, красна девица, токмо моя?» В ответ прозвучит: «Еси гой, токмо».
Дальше – больше. Будет стоять власть перед зеркалом, пытаясь придумать, что бы такое надеть. Выйдет она из душа в фуфайке с портретом древнего Пскова или в миленькой черной комбинашке с логотипом народной партии. А народ уже ждет ее на полатях широченных с букетом незабудок в зубах. Ненавязчивым фоном звучат «Виртуозы Караганды».
Дверь спальни затворяется...
Просыпается народ в сладчайшей истоме, озирается подслеповато. Предвыборные лозунги сняты. Рекламная шумиха позади.
Протрет народ глаза. К зеркалу:
Даже в эротических снах народу власть не дается.
Придет мысль. Каждодневная мысль: «А не устроить ли мне новогодние каникулы прямо сейчас, не дожидаясь Нового года?..»
Парень, не нужно, потому что сейчас прозвучит настоящая правда.
Ну, почти правда...
Отчасти правда. Но все же правда.
Людям предписывается любить власть, маршировать, голосовать, выбирать, развешивать портреты, истериковать, страшиться и т. д., а люди хотят найти согласие с самими собой, радоваться, влюбляться, воспитывать детей, варить борщ, совершать путешествия внутри своих душ, печалиться, мечтать, немотно познавать свое подсознание, читать всякие книжки, знакомясь со своим предрациональным разумом, да в конце концов испытывать гордость за Родину, именно ту гордость, которая существует в каждом и главенствует над миром рациональных знаков и символов. Родина – это место, где люди обитают в действительности. Это мир, который не подвластен никаким политическим проходимцам и идеологическим спекулянтам.
Родина – это свобода каждого из нас без пафоса влюбляться, варить борщ, мечтать, совершать путешествия внутри своих душ.
ГЛАВА 3
ЛЮБОВЬ ПО-РУССКИ
Есть два пути для познания русской любви – литературный и, так сказать, эмпирический. Как правило, все начинают с литературного. Не будем исключением и мы.
Со школьных лет впитывают русские и мальчики и девочки истории горькой, несбыточной любви. Любовь счастливую наши писатели изображают редко, неохотно и как-то неуверенно. «Быть счастливым в любви – как это скучно!» – такое чувство возникает при близком знакомстве с литературными произведениями. Чем сильнее герои и героини любят, тем больше вероятности, что все плохо закончится. Знаменитейший пример – история любви Татьяны и Онегина.
Любовное письмо Татьяны целые поколения школьников заучивали наизусть. Татьянино послание – больше, чем литература, это мифология, это сценарий по обретению горького опыта.
Откроем Марину Цветаеву. Шестилетней девочкой она узнала историю Татьяны и Онегина: «Я с той самой минуты не захотела быть счастливой и этим себя на нелюбовь обрекла». Дальше – больше: «Если я потом всю жизнь по сей последний день всегда первая писала, первая протягивала руку – и руки, не страшась суда, – то только потому, что на заре моих дней лежащая Татьяна в книге, при свечке, с растрепанной и переброшенной через грудь косой, это на моих глазах – сделала. И если я потом – когда уходили (всегда – уходили) – не только не протягивала вслед рук, а головы не оборачивала, то только потому, что тогда, в саду, Татьяна застыла статуей».
Для русской женщины, по мнению Цветаевой, есть две перспективы: стать Татьяной Лариной или Анной Карениной. Вопрос лишь в том: какое из двух несчастий выбрать? «Да, да, девушки, признавайтесь – первые, – с горькой иронией призывает М. Цветаева, – и потом слушайте отповеди, и потом выходите замуж за почетных раненых, и потом слушайте признания и не снисходите до них – и вы будете в тысячу раз счастливее нашей другой героини, у которой от исполнения всех желаний ничего другого не осталось, как лечь на рельсы». Печально. Утешает только мысль о широте русского духа, не приемлющего жалкого земного счастья.
Цветаева любит формулы, и под ее пером возникает аксиома: «полнота страдания и пустота счастья». Татьяна для нее и для тысяч других женщин – больше, чем персонаж. Она не только пример для подражания, но и объект национальной гордости. «У кого из народов, – восхищается Марина Цветаева, – такая любовная героиня: смелая – и достойная, влюбленная – и непреклонная, ясновидящая – и любящая». Как-то так уж произошло, что в историях Анны и Татьяны вся ответственность за случившееся легла на героинь, а не на героев-мужчин. Так с тех пор и повелось. Русская женщина – героиня. От нее все и зависит.
«Разные народы дали разные образцы человеческих идеалов, – писал в сочинении "Европа и душа Востока" (1938) немецкий мыслитель В. Шубарт. – У китайцев это мудрец, у индусов – аскет, у римлян – властитель, у англичан и испанцев – аристократ, у немцев – солдат, Россия же предстает идеалом своей женщины».
Отечественные философы и литераторы также не могут удержаться от восторженных похвал. П. А. Бакунину принадлежат следующие слова: «И если мы, русские, чем и можем хвалиться в нашей убогой жизненной среде, то только образом русской женщины»; «...нигде никогда не бывало, да нигде и не может быть женского образа чище, проще, задушевнее, величавее и прекраснее».
В XX веке особенно часто встречается тезис об особом влиянии женщины на бытие нашей страны. Иван Солоневич подчеркивает, что роль русской женщины для России является решающей. Англичанин С. Грэхем, описывая место женщины в российском космосе, заключает: «Россия сильна женщинами».
России вообще свойствен мессианизм, и чаще всего он приобретает женское лицо. Связано это с христианскими представлениями о том, что побеждать нужно не силой, а кротостью и любовью. Женщина становится символом национального спасения. «Россию спасет Женщина», «Россию спасет Мать» – подобные высказывания бесчисленны.
Особое значение подобные мысли приобретают в период торжества тоталитарных режимов в Европе. О спасительной миссии женского начала для России в ее борьбе против тоталитаризма как порождения грубой, ложно понятой мужественности писали, например, Иван Ильин и Даниил Андреев. Свидетельство популярности этой идеи – строки из работы Шубарта: коммунизм противоречит женственной природе русской сущности; женщина – смертельный враг большевизма, и она его победит; в этом мировое предназначение русской женщины: «У нас есть серьезные основания для надежды, что русский народ спасет именно русская женщина».