Боже, спаси русских!
Шрифт:
Л. Железнов подсчитывает: на пропитые только в Ленинграде деньги можно было бы построить 50 дворцов культуры. Сопоставление не случайное: оно подготавливает пакет конкретных рекомендаций борьбы против бытового алкоголизма в 30-е годы XX века. Звучат предложения: а) искоренять привычку народа к пьянству с помощью пропаганды чаепития (по требованию рабочих, читаем в книжечке о вреде алкоголизма, было закрыто 79 «злачных мест» и открыто всего 5 «новых советских чайных»); б) создавать общества борьбы с водкой – в 1929 году было организовано 300 ячеек, объединивших 11 тысяч противников алкоголя; в) прививать народу любовь к изящному, строить новые клубы, театры, лектории.
Социальный опыт показывает: интерес к развлечениям реализуется тогда, когда какие-либо иные статьи индивидуального и семейного бюджета не приходится сокращать в пользу искусства. «Водочные» деньги идут, как правило, по своему назначению, их очень сложно «конвертировать» в искусство. В XX веке к тому же возникает еще и проблема стрессов, с которыми искусство не в силах бороться, и обыватель ищет спасения от них в бутылке.
Итак, общество, которое «заедало» человека, исправлено, а потенциальные строители будущего продолжают пить. Ответственность за соблюдение чистоты семейных основ возлагается на детей. В 30-е годы распространяется пионерское движение против родителей-алкоголиков.
По дороге в Петушки
История борьбы с «народным» пьянством знает разные редакции. Герой повести В. Ерофеева «Москва – Петушки» читает импровизированную лекцию на тему «Русская литература в борьбе за облегчение участи народа». В сознании вагонного философа борьба с водкой представляется как череда бесконечных сражений, завершающихся разгромом всех смельчаков, поднявших свой голос и перо против алкоголя.
Исходное положение звучит так: народ пьет «от невежества своего». Требуются рецепты преодоления зла. Интеллигенция начинает остро чувствовать свою ответственность перед «мужиком». До такого беспокойства доходит «социал-демократ», наблюдая окрест себя пьяную мерзость, что бросается словом культуры спасать народ. Благой порыв оборачивается поражением самого спасателя: «Ну как тут не прийти в отчаяние, как не писать о мужике, как не спасать его, как от отчаяния не запить! Социал-демократ – пишет, и пьет, и пьет, как пишет». Зеленый змий празднует победу и над народом, и над словесностью: «Теперь – вся мыслящая Россия, тоскуя о мужике, пьет не просыпаясь!».
В общих чертах карикатурный образ борьбы с водкой, предложенный Венедиктом Ерофеевым, отражает историю вопроса и его решения в XIX веке. Надежда культуры воспитать трезвого грамотного читателя так и не исполняется. Рецепт излечения от дурной страсти с помощью чтения – сугубо отечественный. Трезвомыслящий Запад не верит, что с неграмотностью исчезнет и пьянство, – не верит, и правильно. Культура Запада не возлагает на себя миссию борьбы со злом, а в России словесность хочет быть блюстителем общественной морали. Надежда на спасение с помощью слова пройдет очень скоро, когда народ научится читать. И тогда обнаружится новый тупик. Литература так много пишет о пьянстве, что создается впечатление: иные темы подрастеряны. Теперь «порочный круг бытия душит за горло» окультуренного «мужика»: «Стоит мне прочесть хорошую книжку – я никак не могу разобраться, кто отчего пьет; низы, глядя вверх, или верхи, глядя вниз. И я уже не могу, я бросаю книжку. Пью месяц, пью другой».
Вот парадокс отечественной культуры: не знающему букв тяжело, а грамотному еще хуже. Один пьет от безысходности, второй же – когда видит, что его личные проблемы лишь часть национальной трагедии. «Некультурный» еще может устыдиться своих привычек, а читающий приобщается благодаря книге к легиону пьяниц, более авторитетных и мудрых, чем он сам. Создается впечатление, что все в России пьют поголовно, и хотелось бы в отечественной истории найти трезвенника, да не получается – все пьют.
Образами пьющих писателей русская литература богата, как никакая другая. И вовсе не потому, что в России пьют больше, а оттого, что алкоголизм в Европе не является частью национальной мифологии.
В повести «Москва – Петушки» заходит разговор о Гете и произносится категоричное: «...если бы Фридрих Шиллер поднес бы бокал шампанского» Иоганну Гете, тот «взял бы себя в руки – и не стал. Сказал бы: не пью ни грамма». Сразу же следует философский вопрос: «Почему он не пил, что его заставляло не пить? Все честные умы пили, а он – не пил!»
Герой Ерофеева, убеждая слушателей, что немецкий писатель «ни грамма не пил», объясняет загадочную для русских немецкую натуру. Гете, рассуждает персонаж, поступал так, «старый дурак. Думаете, ему не хотелось выпить? Конечно хотелось. Так он, чтобы самому не скопытиться, вместо себя заставлял пить своих персонажей». По Фрейду, в общем, объясняет.
Персонаж Ерофеева привык видеть в русской литературе бесконечную галерею страдальцев – их жизнь заела, философия измучила, душа со свету сживает, – и вот бродят они неприкаянные по дорогам отечественной словесности, и не могут подняться до титанической надмирной мысли. А Фауст взял и покусился на основы бытия, а Вертер не мучился от безденежья – их жизнь, с точки зрения русского сознания, беззаботна. Нет здесь ни «правды» и реализма, ни крестьян голодных, ни страдающих проституток – все красиво и недоступно, как в опере, чувства и запахи нездешние, все чисто и благообразно.
Устал русский человек о себе, чумазом и жалком, читать, хочется ему, чтобы в книжке все было покрасивее: чтоб если пить – не на последние, а на бесконечные; если и опьяняться вопросами, то только теми, которые вечность исследуют. Сегодня утром он понял, что никогда еще не испытывал столь сильного желания поговорить с Дедом Морозом. Или с Гете.
Настолько немцы далеки от наших печальных осин и камышей, что сливаются с иноземным нарядным ландшафтом, красивой картинкой жизни – там немецкие замки, круторогие олени, гордые лебеди, опрятные бюргеры, чистые пивные. А здесь – среда заела, душа все соки из тела высосала, голова превратилась в «дом терпимости», и жизнь ему тоже уподобилась.
Русская питейная мифология создает убедительный сюжет: иноземцы – опрятные философы и поэты – становятся лубочными персонажами, пропагандирующими трезвый образ жизни. Их изображениями впору оклеивать чемоданчик с недопитой бутылкой «Кубанской», пока его не стащили.
И КАКОЙ ЖЕ РУССКИЙ...
О ЖИЗНИ ЧЕЛОВЕЧЕСКОЙ
Все наши горькие беды от того, что пьем много.
Помните, у Гринуэя в «Золоте» звучит лейтмотив о городе Больцано, в котором не умеют делать пиццу. Прикарманив художественный прием, откроем тайну: во многих российских городах совсем не умеют делать матрешки. Ну совсем не умеют, хоть плачь. И все тут! Обобщим слово «многие» до загадочного NN и вновь констатируем непреложный факт: в очень многих российских городах NN совершенно не умеют делать матрешки. Возникает закономерный вопрос: как же тогда мы, русские, в этих городах справляемся с дефицитом матрешек? Ответ очевиден: как-то вот так обходимся. Ответ этот вгонит в ступор непонимания любого иностранца, потому что ему никак не понять: как русские могут завтракать, к примеру, не расставив вокруг себя матрешек, не сыграв на балалайке, не опрокинув стакан-другой водки в качестве аперитива?
Разговор в этой
У русского человека есть необыкновенный талант отсекать хвост у своих проблем по кусочкам. Учат родители: все начинается с первой рюмки. Выпил – и все пошло по нисходящей. На самом деле все обстоит именно так. Мало того, не только ты идешь по нисходящей, твои собственные привычки идут тем же путем.
Наш человек никогда не может поставить диагноз раньше, чем возникнет проблема. Оттого судьба смеется грязно и безжалостно, как барствующий начальник.
Кстати, русскому человеку более, чем кому-нибудь еще, не везет на начальников. Здесь не понять почему, но сильно не везет. Так вот, по пьяному делу русский человек достигает таких размеров уверенности, так возвышается над этим самым начальством, что начинает увлеченно чихать на него с самого высокого дерева.
Сейчас прозвучит самая идиотская фразочка-зачин русского языка, которую любят все начальники-чиновники, вот она: «более того...» Так вот, более того, по пьяному делу русский человек становится такой выдумщик, что все фантасты скромно склоняют перед ним колени. Всосав бутылку водки, человек делается вдруг смелым, предприимчивым, дерзким, в своем воображении он входит в кабинет начальника, плюет тому в лицо, ногой выбивает кресло, затем начинает бить шомполами и напоследок непременно прострелит негодяю колени из берданки.
После очередной рюмки он открывает в себе настолько острый ум, что сам боится порезаться. Выпив еще, наш человек узнает о своем о мужестве и бесстрашии больше, чем за всю предыдущую жизнь. Вот он, момент истины, вот оно, торжество силы воли, которой почему-то ранее недоставало!
Порадовавшись в воображении за дело рук своих, наш человек не знает, что делать дальше. Надо выпить еще. Пара стаканов – взгляд делается отсутствующим, эдаким отстраненным, наш человек принимается что-то шептать сквозь зубы, словно дает кому-то важный совет, грозить кому-то пальцем, увещевать, а потом произнесет нечто вроде: «Человек ведь он, жалко как-то». Эта мысль откуда-то выпрыгивает и цепляется за душу. Становится горько. Бессильно. Оторопело.
Наш человек выступает на кухне перед кастрюльками, и читает в их взгляде такое неприкрытое обожание, такое жалкое и такое человеческое.
Бутылка на него восторженно воззрилась. Именно воззрилась. Именно восторженно. Других слов и не подобрать.
Сковородки смотрят понимающе.
Только маленькая пачечка обезжиренного йогурта, забытая еще с лета, осознает горькую истину: нашему человеку очень сложно избавиться от склонности к саморазрушению.
Что здесь скажешь? Надо подумать и глубокомысленно произнести: «Ничего не скажешь. По его могиле пробежит кролик...» Потом добавить после паузы: «Кажется, нахальный нетрезвый кролик, кричащий странные слова: "Ах ты хрюшка! Хрюшка, жадный пятачок!.."».
Почему кролик, тем более нахальный и нетрезвый? Просто по логике его жизни. По пьяной логике.
Душа похожа на дешевую забегаловку – маленькую и безрадостную, – все прокурено, в грязи, мрачные типы вроде тебя вдохновенно обсуждают какую-то обаму за жирными пластмассовыми столиками. Посетители утешаются тем, что здесь обстановка не так мрачна, как дома, где вроде и чисто, и жена уют навела, но проблем – до потолка. Поэтому человек ценит заведение за грязь и вонь, за мужскую компанию...
Печаль нередко оседает на душе русского непомерным гнетом. Выходов из этого состояния немного. Сомнения. Невыразимая тоска. А купил бутылку – выход отыскивается. Какой-никакой... Словом, история получилась трогательная, если кого трогают истории про людей, чья история уже давно никого не трогает.
Безликий до гениальности сольный номер подходит к концу. Тускло светит солнце. Ветер носит невыносимые, как от портянки, запахи. Вроде сроду портянок не носил, думает человек...
Роман с бутылкой для него, возможно, единственно истинный и искренний. Он вступает в алкогольную историю совершенно обнаженным, жаждущим открыть миру, кто он есть в действительности. С каждым глотком жажда разгорается все жарче. А наутро острый стыд и неудовлетворенность.
Солнечные лучики шарахаются в сторону, испуская нервные визги. Наш человек идет на работу. Ужасный вид великолепно соответствует самочувствию. Все указывает на то, что опять начинается дурной день.
Его донимают сомнения, которые он маскирует показной самонадеянностью. Как он гордо идет! Полы его пальто, лацканы пиджака, даже значок с пингвинчиком развеваются, хотя ветра нет. Турбулентность создает он сам. Для бродячей собачки, которую судьба тащит на живодерню, ведет он себя как-то шаловливо и вызывающе.
Вообще, могло бы быть немного лучше. Даже солнце могло бы быть чуть приглушеннее, уж больно слепит глаза. Пока еще полупьяная надежда приоткрыла душу наполовину, и оттуда сверкает прозрачная очевидность прекрасного и глухо темнеют нерешаемые проблемы.
Нет уж, лучше позвонить на работу, сказаться больным, только, пожалуйста, не зевни в трубку, чтобы не пугать сослуживцев перегаром.
Глядя на себя, загнанного в угол бутылкой, человек задается вопросами и ответами. Как ты пользуешься своим временем? Как бездарно ты пользуешься! Ты мог бы сочинить пять симфоний! Написать три романа! Изобрести что-нибудь или что-либо выковать! А ты?! Ты мерзкий и ничтожный. Безвольный.
С симфониями и романами как-то не выходит. Человек поглощен пестованием своей хандры. Вынужденно. Отчаянно. Ничтожно и безвольно.
Вообще возникает закономерный вопрос: неужели у нас в России пьянство считается в порядке вещей? Почти, это зависит от дня недели или от настроения. А дни недели у нас от воскресенья до воскресенья все больше понедельник. И настроение – никуда. В понедельник утром без толку думать о том, чего не поправить. Если слишком довериться мысли, что «все уж очень плохо», начнется цепная реакция вины: вина за несчастья окружающих, за профуканную мечту, за упадок культуры, за... за... за все прочее тоже.
Идет себе наш человек по жизни, протрезвев, идет и не подозревает, что пьяная судьба ща как выскочит откуда-нибудь из-за угла и как стукнет по башке пепельницей.
Три товарища
Алкогольное выражение «соображать на троих» напоминает нам о героическом коллективе, подобном тому, что выведен Александром Дюма в романе «Три мушкетера», или Ремарком в «Трех товарищах», или, наконец, Васнецовым в «Богатырях». А. Аверченко в рассказе «Чад» воспроизводит традиционную композицию этого сюжета. Двое, как правило, полны решимости пренебречь повседневными заботами и все силы бросают на «перевоспитание» случайно забредшего в их алкогольный союз одиночки. Следуют всевозможные увещевания: «Да выпей!» Попытка возразить («Мне вообще пить запретили. С почками неладно») сталкивается с неопровержимыми доводами: «Глупости, какие там еще почки». Звучат сомнительные комплименты: «Молодец!.. За что я тебя люблю: за то, что никогда ты от рюмки не откажешься». Через некоторое время – после третьей рюмки – наступает гармония, восторг, и воодушевление охватывает собравшихся.