Божьи безумцы
Шрифт:
Хозяин мой вскользь бросил слово в защиту нашу: к счастью, мол, безумие, овладевшее детьми, миновало наш Лозер, но тут белокурый попик выругался так крепко, что непристойную его брань не подобает мне записывать, и, указывая на меня, воскликнул:
— Поглядите-ка на него. Ему-то кое-что известно!
Мэтр Пеладан и его супруга обернулись, а на меня ни с того ни с сего напал глупый смех.
— Погоди! Ты под розгами смеяться не будешь!
Даю руку на отсечение: «Сынов Израиля» никто не предал, — ласковый попик сам сумел мало-помалу выпытать у них наши тайны и все узнал. Он знал, что мы читали священное писание, Библию, и не в латинском ее переводе, сделанном святым Иеронимом, ибо латыни мы не были обучены, а читали ее
Опомнившись, изумленный судья и его супруга, едва не лишившаяся чувств, принялись уговаривать его, обещали впредь строго следить за мной, обещали все прекратить, убеждали, что все это пустяки, ребячье недомыслие; они возмущались, негодовали, ссылались на бесчисленную свою католическую родню, — все было как об стену горох. Ля Шазет издевался над доводами Пеладана, называл забавной нежданную горячую его защиту еретиков, неуместную для служителя правосудия, — как видно, он тридцать лет потакал им при содействии покойного кюре, такого нее потатчика, кап он; если у Пеладана весьма благочестивая родня, то зря он хвастается, ибо они-то уж никак им гордиться не могут; а если я прихожусь Пеладанам каким-то дальним родичем (еще неизвестно, правда ли это, да-с, неизвестно!), то я преступник вдвойне: не только еретик, но еще и вероотступник. И вот что удивительнее всего: человек, поставленный на малый пост в управлении королевством, даже совсем незначительный, наглым образом хулит законы своего повелителя, — это весьма странно, чтобы не сказать больше! Кюре Манигас, упокой господи его душу, как видно, был туг на ухо, но настал час пробуждения, ибо Женолакский приход попал теперь в бестрепетные руки.
Три месяца молодой попик гладил всех бархатной кошачьей лапкой, и у него уж терпения не хватало сдерживать свою злобу. Теперь он выпустил наконец когти и чуть не визжал от удовольствия: через неделю должен прийти целый полк драгун, а в нем достаточно солдат, чтобы поставить их в каждый гугенотский дом, и все придет в порядок: девчонок в монастырь, а парней на войну! Он радовался участи Этих юношей и, предвкушая полное свое торжество, весело выкрикивал:
— Они искупят свой грех и ради спасения души своей пожертвуют жизнью во славу великого короля нашего Людовика Благочестивого. Вот хорошо-то: одним камнем двух зайцев убьем!
Он отворил дверь, вошли три солдата из городского ополчения — три брата Пеншинав и, схватив меня, закрутили мне за спину руки.
Жена Пеладана молила:
— Господин кюре, но ребенок умрет под розгами!
Я знал это; ста ударами убили уже многих лесорубов, а ведь из горца-дровосека можно было выкроить пятерых таких мальчишек, как я, и все они были так крепки, словно вырублены из сердцевины мореного дуба. Но вот чудо: по божьей воле страх я почувствовал лишь позднее, когда затянулись мои раны и стихла боль: лишь после того мне порою приходила мысль, что, быть может, в один злосчастный день еще раз поставят меня на правеж, и у меня тогда все переворачивалось внутри… Но чувство сие пришло гораздо позднее, а в тот вечер, когда бригадиры Пеншинавы толчками подгоняли меня к двери, на душе у меня было так спокойно, что я прислушивался к странному торгу меж моим хозяином и священником, — они спорили о числе ударов, назначенных мне, и, услышав это, я даже улыбнулся.
Меня бросили в темный подвал, где бегали крысы, но никогда еще я не проводил ночь так хорошо: мне казалось, будто в этой тьме горят семисвечные светильники перед престолом отца нашего небесного и все соловьи из райских кущ ноют для меня свои песни. Я возносил хвалу господу за то, что он оказал мне милость, ибо меня подвергнут бичеванию, как Иисуса, сидящего в небе одесную отца своего. Ночью навестил меня малыш Луизе
Он принес мне кусок свиного сала (такой большой, что его хватило бы заправлять похлебку для целой семьи в течение месяца) и велел мне долго натирать себе салом спину; по словам Жуани, изведавшего порку ружейными шомполами, тогда прутья, по крайней мере при первых ударах, будут соскальзывать, а оставшуюся часть сала я должен съесть для подкрепления сил.
Оказывается, «Сыны Израиля» все собрались вместе, как прежде, да еще так дерзко — ночью, в самой деревне, молились за меня и решили отправить ко мне Луизе, дабы он поддержал мое мужество и от имени всех заклинал бы меня держаться сколько сил хватит и уж как-нибудь выжить ради них.
Присланное сокровище — кусок сала, явившийся плодом вновь обретенного нашего содружества, я почел даже менее драгоценным, нежели сообщенные мне добрые вести: они разожгли пламень подвижничества, вспыхнувший в душе моей с той минуты, как я услышал приговор, и словно вознесший меня над самим собой. Я даже стал размышлять, стоит ли натираться салом, не ослабит ли это ниспосланное мне господом испытание, но остановился на той мысли, что и порка, и сало — все в божьей воле.
Наутро — а было то в воскресенье — меня повели в церковь к мессе. После многолетних поблажек покойного кюре вновь пришлось женолакским прихожанам отвечать при перекличке, вновь солдаты городского ополчения ходили по домам, насильно приводили отсутствовавших; на наших глазах даже умирающего Бонфуа принесли из Турева на своих плечах сын его Даниил и зять Вижер (упрямый старик был просто в бешенстве, поди, оно немало прибавило ему сил и отсрочило смерть).
С высоты церковной кафедры па прихожан обрушились строжайшие напоминания о несоблюдавшихся прежде предписаниях, а к ним прибавились новые принуждения: крестить детей приказано было в день рождения их, обязательно освящать венчанием в католической церкви узы брака, заключенного некогда по-гугенотски, ибо таковой признавался прелюбодейным сожительством; дети, прижитые в нем, именовались незаконнорожденными, пока не будут окрещены по католическому обряду; всенародно полагалось отречься от «ложного» причастия и прочих таинств ложной религии под угрозой «испытания огнем» и так далее.
На следующий день лесорубы, шерстобиты и пряхи наверняка приступили к судье Пеладану с вопросами и просьбами перевести на их родное наречие постановления превотального суда, уснащенные церковной латынью, пока что остававшиеся для них неясными и тем более грозными.
Наследники нераскаявшегося гугенота, отказавшегося перед смертью от помазания святым елеем, обязаны были всенародно провозгласить, что они считают покойного своего отца или деда грешником, осужденным на вечные муки в аду, а ежели откажутся от такого признания, лишены будут и наследства и всего своего имущества, каковые будут отобраны в королевскую казну, а сами непокорные будут сосланы на каторгу и так далее.
Даже «давние католики» — Фольшеры, Доде, Депонте, Лебланы, Жуссаны, Масильяны, Кансы и сами Пеншинавы — и те ежились, слушая такие повеления и угрозы, что же касается «новообращенных», они с высот небесных упали на землю, ибо рухнули их надежды, что с приходом нового священника, казавшегося таким милосердным, таким мягким, гонения немного стихнут.
Приближался час наказания, но порыв души моей не ослабевал, а, наоборот, разгорался, и, когда священник, закончив проповедь, блиставшую лишь молниями пасторских угроз, пригласил всех присутствовать при бичевании, посмотреть на пытку мою, я, чувствуя, что все взоры устремились на меня, презрительно пожал плечами.