Божьи безумцы
Шрифт:
И вот так, из ночи в ночь, изо дня в день мы шли и пели, ведомые Соломоном, Авраамом и другими нашими людьми, коих непрестанно воодушевлял дух божий; мы ели на ходу, мы шли с песнями, мы прошли через Сент-Круа, сожгли церковь в Молезоне, захватили оружие в замках — Мазельском, Сеньском и Субретонском, сожгли церкви в Сен-Марсель-де-Фонфуюз, в Сомане, в Сен-Мартен-де-Корконак, сжигали мы также церковные дома и самих попов, ежели успевали схватить их; мы взяли много ружей в замке. Плантье, а теперь вот остановились на отдых в замке Маруль, близ Сен-Жан-де Гардонанк.{54}
Писано в Сен-Полъ-Лакосте, городе, находящемся
в
В Сен-Поле все — божьи люди: они дали нам воды, похлебки, подогретого вина, омыли нам ноги. Ну вот мы и пришли к ним еще раз, чтобы сжечь у них папистскую церковь. Они очень жалели, что не удалось им задержать своего кюре — хитрец удрал, следуя дурной привычке католических попов, из-за которой мы теперь не так уж много отправляем их на тот свет. В Корконаке мы, наконец, изловили одного капеллана, но дух божий повелел Аврааму Мазелю не делать сему пленнику никакого зла.{55}
Предвечный ведет нас, охраняя от бед столь твердо и неуклонно, что мы ни разу не столкнулись с капитаном Пулем, если не считать встречи в Маруле, но там нас отделяла от бравого наездника река Гардона Миалеская, и мы могли сколько душе угодно дразнить и задирать его. Мы потеряли лишь троих наших братьев, когда они, поддавшись гневу, слишком близко подошли к берегу. Капитан Пуль приказал их останки выставить на вышке, установленной в русле Гардоны. Прошлой ночью мы похитили убитых и нынче похороним их в каштановой роще под самым красивым деревом. По этому поводу будет у нас еще одно молитвенное собрание, па радость добрым людям из Сен-Поля — они так долго лишены были слова божия, что теперь все слушают его, не могут насытиться. Лапорт захватил четырех солдат городского ополчения, взимавших в деревнях контрибуцию* После молитвы и пения псалмов мы, если на то будет божья воля, умертвим всех четырех грабителей за купой прекрасных каштанов.
Вознеся хвалы предвечному, мы вновь двинемся в путь, ибо нам было веление сжечь церковь в Сен-Жюльен д’Арпаон, а она находится гораздо дальше, чем те три церкви, которые мы сожгли после той, что была в Сен-Поле.
В Сен-Мартене богу было угодно, чтобы священник, некий Жиль де ля Пиз, восьмидесятилетний старик, не успел убежать, и поэтому мы могли рассчитаться с ним.
Дня не проходит без грозы, и Теодор жалуется, что трудно держать сухим порох в пороховницах.{56}
И вот теперь я один-одинешенек в развалинах нашего Граваса, — так же как было это два месяца назад или немного больше… Хотелось бы мне зарыться в черную землю под самым низким сводом подвала. В нашем краю молодежь собирает виноград; в долине над деревнями в ночном сумраке разносится аромат виноградного сусла; но небо затянуто черным погребальным покровом и льет слезы: умер дядюшка Лапорт из Брану.{57} Нашего Гедеона сразила пуля, он пал возле меня, убитый наповал, а наши отряды были опрокинуты залпами вражеских мушкетов; солдаты городского ополчения, драгуны, фузилеры ринулись на нас со всех сторон; в наказанье, богом ниспосланное нам, ружья наши дали осечку, и тогда обрушились на нас громы небесные и земные, и ужас объял нас.
Я очутился здесь, словно отбившийся от стаи дикий зверь, возвратившийся в свое логово. Я бросил в тайник свои листки записей, не перечитав их, — так взял я себе за правило, да и очень уж тяжко было бы перечитывать их тут, в родных горах…
Боже! Ты отринул нас, ты сокрушил нас,
Ты прогневался: обратись к нам.
Я не вкушал ни пищи, ни отдыха с часа кончины нашего Гедеона, я уже не ведаю, где найти пристанище душе и телу. Брошу сейчас в тайник последнюю страницу и стану ждать.
Мне холодно. Ноябрь для меня смерть.
Боже, поспеши ко мне!
Ты помощь моя и избавитель мой;
Господи! Не замедли.
«И пришел ангел господень, и сел в Офре под дубом, принадлежащим Иоасу, потомку Авиезерову…» В скорбный час мой мне предстал сей ангел, словно милый образ сновидения. Он дал мне молодого вина, сыра из молока наших коз и хлеба из ржаной муки, а рожь та взросла на наших холмах, и, принеся пищу, разул меня, дабы омыть мне ноги. И тогда мне стало тепло, и глаза и уста мои открылись: «Если господь с нами, то отчего постигло нас все это? И где все чудеса его, о которых рассказывали нам отцы наши?..»
Но один лишь бог знал, что дикий зверек вернулся в свое логово…
Финетта уснула под каменным сводом, закутавшись в мою куртку из козьего меха. Сон ее приносит мне успокоение. Она словно радуга, о коей господь сказал: «Я полагаю радугу мою в облаке, чтоб она была знамением завета между мною и между землею. И будет, когда я наведу облако на землю, то явится радуга в облаке; и я вспоминаю завет мой, который между мною и между вами, и между всякою душою живою во всякой плоти; и не будет более вода потопом…»
Мне необходима Финетта, всегда, всегда.
Я поел козьего сыра и нашего славного ржаного хлеба, выпил сладкого вина, убаюкивающего сердце, а тем временем Финетта умастила мои израненные ноги и нежным своим голосом передала мне новые вести.
Итак, дядюшка Лапорт из Брану не умер, ибо появился и всегда будет с нами другой Лапорт — моложе, смелее, горячее прежнего — и встанет во главе детей божьих. Уже в Севеннах только и речи, что о подвигах нового Гедеона,{58} который подобрал в крови павших гугенотов посох и меч дядюшки Лапорта из Брану: он тотчас же двинулся в Багар, чтобы покарать Журдана,{59} и, пронзив ему сердце тремя пулями, воскликнул: «Думаешь, тебе удалось убить Вивана? Нет, ошибаешься, он воскрес в нас, молись богу, настало время…»
Итак, не умрут дети божьи, ибо убийц постигнет неминуемая кара — тотчас же, на месте, или через десять лет, но они неизбежно понесут наказание.
Все тело мое разбито усталостью, но с каждым словом моей любимой, опустившейся возле меня на колени, покой мало-помалу проникал в мою душу.
Капитан Пуль возомнил, будто он уничтожил повстанцев, а вышло наоборот:{60} он способствовал умножению числа их. В Темелакском ущелье под проливным дождем его большая булатная сабля скосила цветок, ветер развеял семена, и они упали в землю, орошенную водой, низринувшейся из туч, и кровью павших в сражении.
Вспоминая свое стремительное бегство, когда я, держа ружье поперек груди, ринулся прочь, сбив с ног двух братьев, шагавших справа и слева от меня, я сгораю от стыда. По моя Финетта напомнила мне, что было сказано: «Человеку храбрость бог не на веки вечные дарует»;{61} доказательством сему служит Пьер Сегье — какой он был трусливый на Фонморте и какой мужественный на костре!
Финетта надела мне башмаки и поднялась с колен, а затем объявила, что теперь она будет следовать за нами, по примеру многих других девушек, будет варить нам похлебку, стирать белье в горных ручьях, штопать его и латать, сказала, что она предпочитает уйти в горы, чем дожидаться, когда ее заточат в монастырь или сошлют на далекие острова или в Канаду.{62}