Божьи безумцы
Шрифт:
У моего крестного воспаленные глаза блестели на солнце, как две капли крови на почерневшем и голом лице, — ведь все волосы на голове, и брови, и борода, и усы у него сгорели.
Старик раньше нас припоминал, какие деревни и поселки были на той или иной горе, да он и сейчас видел воочию эти сгоревшие селения, и в его старой голове звучали отзвуки шуточных веселых припевок и прибауток о каждой из них:
— Сен-Фрезальское вино от недугов нам дано! А вино из Андеоля не поможет нашей боли!.. Выпей-ка Бюже глоток, будешь в стельку пьян, дружок. В Кро овечки худы, вислогубы, в Эспинасе черствый хлеб — сломаешь зубы! Коль в Борьесе нашем да погожий день, козам до заката прыгать там не лень. В Солероле ясно солнце светит золотом в оконце. Виала хорош, да не родит рожь, нет в его горах садов, зато много там орлов! Сосенок кривых чуть-чуть, о виноградниках забудь. В Женолаке студено, глядь замерзло и окно. Вот
Крестный надоел мне своими припевками, сложенными в те времена, когда в Севеннах еще пели песни. Над каменистым склоном низко летало воронье, целые тучи воронья, затмевавшие солнце, покрывавшие все камни на порожистых речках, кружившие над нашими головами под завыванье холодного зимнего ветра. У крестного моего голова была голый череп, ни одного волоска на ней не осталось, и кожа, обтягивавшая кости, побурела от порохового огня. Кое-кто, поражаясь, что старик уцелел, провозгласил это чудом, но Жуани объяснил, что враг не успел перезарядить пистолет! пороху на полку насыпал, а пулю в дуло еще не забил. Старик Поплатятся о таких мелочах и думать пе думал, как о своей спаленной бороде, — он еще раз устоял в битве со смертью, и слава богу! И он яростно скреб свои обожженные щеки. Тайком он хватал горсть снега и тер им воспаленную огненно-красную кожу, стонал и скрипел, словно ржавые петли ворот.
Как-то вечером, сидя со мной в сторонке от всех, старик Поплатятся заговорил о моих предках.
Род наш идет от далеких времен, — тогда у тех людей, что обрабатывали землю, ничего своего не было, даже имени; рождались они и умирали, оставив не больше следов * чем заяц на лугу. И вот, было ли это во времена Нарбонезы и Аквитании или графства Тулузского, при франках или при готах, а только одному из наших удалось приобрести в свою собственность молодую козочку, а благодаря сему у его сына было уже две козы, у внука — стадо коз, правнука стали называть козопасом, откуда пошло и наше родовое имя — Шабру,[7] каковое и до сих пор держится. Урывая от сна время, чтобы поработать на себя, они приноровились доить своих коз поздним вечером и на рассвете, а на сеньора работали от зари до зари и питали его плодами трудов своих, и все же крепостные крестьяне, вытягивая из себя все жилы, прикопили малую толику денег и выкупили у сеньора частичку свободы, и тогда сыновья крестьянского рода козопасов уже родились виланами. Много поколений виланов, выросших на кислом молоке да на козьих сырах, ухитрились выдержать и войны, и постои солдат-наемников, и Нападения саксонцев, и набеги сарацин, и, наконец, горцы Шабру смогли купить клочок каменистой земли на самом бесплодном склоне горы. Гранитные глыбы они разбили на куски, камни раздробили в гравий, гравий измололи в песок и так трудились поколения — отец, сыновья, внуки. Кормили всласть своего сеньора, а сами перебивались кое-как благодаря козочкам и умудрились собственными своими руками создать почву на камнях. Потом настал век, когда Шабру укрепили землю на скатах горы подпорными стенками, потом настал век, когда насадили они каштановые деревья, потом был век виноградников, славный век тутовых деревьев и разведения шелковичных червей, век шелковой пряжи, век достатка, когда случалось в горшке и курица варилась и когда люди из крестьянского рода Шабру пасли своих коз, открыто читая Библию. И вот наконец пришел век, когда моему деду пришлось защищать достояние свое, свой хутор и своих коз, а мой отец принял мученическую смерть ради своего бога, своих близких и своего клочка земли. Вот так все эго было, а теперь гравий засыпает хорошую землю в Гравасе, из козьего стада ни одной козы не уцелело, а последний из козопасов Шабру нагим встретил грозу и уже ранено тело его.
ПИСЬМО МЭТРУ ПЕЛАДАНУ
Высокочтимый учитель мой!
Не сочтите мое письмо уверткой, — наоборот, как только я узнал, что наши похитили вас, я думал лишь о том, как бы избавить вас от последствий роковой ошибки, и сделал все, что было в моих силах, дабы сохранить вашу жизнь, драгоценную
«Тогда зачем же, — воскликнул я, — зачем хотите вы предать смерти человека, столь высокой души, человека, коему каждый из вас чем-либо обязан?»
И мне ответили, что ваша казнь должна быть возмездием За казнь мессира Вейраса.
Я возмущался, я говорил, что слишком много чести мы оказываем мессиру де Вейрасу, ведь сей зажиточный горожанин, сей «новообращенный католик» никогда пальцем не пошевелил (и даже ни одним грошом своим не поступился) ради нашего дела, что все его думы только о деньгах, а в сердце только одна горячая забота: как бы уберечься от когтей Зверя и от наших ответных ударов; словом, слишком это дорогая цена за Вейраса — принести в жертву такую жизнь, как ваша. К тому же, утратив вас, мы теряем куда больше, чем власти предержащие!
Мне ответили, что в стане католиков вашу смерть признают ответом на казнь Вейраса, что в свите фельдмаршала, понятно, не наденут траура по вас, но в фельдмаршальских депешах Версалю будет сообщено о нашей мести.
Я предложил, чтобы подыскали кого-либо другого.
Мне ответили, что все паписты, даже самые никудышные, давно уже постарались удрать туда, где нам до них не добраться, а что касается Вейраса, то он все же должен считаться гугенотом, хотя и не был у властей на подозрении и схватили его драгуны только в последнюю минуту, чтобы виселица не пустовала.
Словом, меня заставили признать, что возмездие было вполне справедливым… Ах, дорогой мой учитель! Предадим проклятию — вы по-латыни, а я по-французски — тех презренных, кои первые бросили тяжелые гири, перевесившие чашу весов. Is fecit cui prodest,[8]как вы бывало говорили. Но скажите же мне, ради бога, зачем все эти злодеяния? Ведь они никому не приносят пользы.
Финетта скорбит не меньше моего. Ведь она сказала мне, что мы обманулись бы в своих надеждах на царствие небесное, если бы вас там не оказалось. Признаться, я тогда оборвал ее, но это было давно, а нынче не лежит у меня сердце к прениям о вере, и пусть вы останетесь нераскаянным папистом, я назначаю вам свидание там, на небе, возлюбленный учитель мой! И пусть господь, который читает в сердцах наших, не судит меня более строго, чем вскоре судить он будет вас! Вот о чем молю я бога, вот единственное мое желание, единственная надежда.
Ваш сын во Христе
Самуил Шабру
P. S.
Все наши, кто из Женолака или из окрестных приходов, настоятельно просят передать вам, что они разделяют мое горе, потому что все они очень вас любят. А еще они хотят, чтобы вы знали, что такая мысль им самим и в голову бы не пришла, а тут можно видеть лишь предначертание господне, непостижимое для бедного разума человеческого. И наконец, они заверяют вас, что то горестное решение, о коем вы знаете, они выполнят со всею смиренною почтительностью к вам.
На обороте листа,
карандашом
Самуил!
Благодарю за доброе твое письмо, в нем лучше, вернее отражается вся твоя сущность, нежели в телесном твоем облике.
Ну что ж, дорогой мой мальчик! Не трудно мне было появиться на свет, так почему же трудно будет покинуть его? Пока что не нашел я к тому оснований. Сознаюсь, разум наш частенько не может воспарить очень уж высоко… Но помимо сей слабости, свойственной всему роду человеческому, я, вероятно, еще и туговат на ухо: ведь я не только совсем неспособен был проникнуть в божественные предначертания, но не мог как следует расслышать глас божий; скажу даже, что глас сей доходит до нас с такой большой высоты, что во избежание недоразумений я никогда не осмеливался принуждать никого из ближних своих по-моему истолковывать столь отдаленные повеления. И в конечном счете, я нисколько не жалею, что не отличался тонким слухом.
Жаль, что я не был знаком с мессиром де Вейрасом, думается, мы с ним поняли бы друг друга, поскольку оба оказались между молотом и наковальней…
Передай всем, что я им заранее благодарен за обещанное ими доброе усердие в работе… Сладко будет умереть от слишком крепких объятий!
Кого же больше проклинать следует — того, кто первым начал или кто последним остановится?.. Как бы то ни было, что я-то здесь могу решить? У меня только одно желание: уйти без шума, на цыпочках. Больше ста лет тому назад один человек, судья, вроде меня, писал, что сжигать людей живьем — это слишком высокая цена за наши предположения».{114}