Божьи воины. Трилогия
Шрифт:
– Однако должен. Одна из тех, которых пощадили, последняя живая, как раз несет сюда жбанчик.
– Маркета, – подтвердил Амадей Батя. – Некогда любимая жопка адамита Буриана, его фаворитка. Хунцлегер выкупил ее у таборитских братьев, когда она им осточертела. Сейчас она его рабыня. Собственность. Целиком и всегда. До самой смерти.
– Уйдя в коммуну, она сожгла мосты. – Таулер заметил удивленную мину Рейневана. – Возврата нет. Сектанты отказались от родственников…
– А охота на пикартов продолжается, – добавил, на первый взгляд равнодушно, Шарлей. – Почти ежедневно ловят и сжигают какого-нибудь,
– Живет? – Рейневан повернул голову.
Никто ему не ответил.
Названная Маркетой рыжеволосая девушка наполнила кубки. Теперь Рейневан рассмотрел ее внимательнее. На этот раз, наливая ему, она подняла глаза. В ее взгляде не было того, что он ожидал, на что надеялся: боли, стыда, покорности, подчиненности рабыни. Глаза рыжеволосой девушки заполняла огромная, безбрежная пустота.
Уголком глаза он заметил то, что удивило его еще больше.
Самсон Медок перестал стругать.
– Ну, господа и братья. – Хунцледер поднялся из-за стола. – Время развеяться после трудов. Слуги, передвинуть лавки! Двигайся, Йежабек! Эй, вы там, девки, нацедить вина и подать! А вам, гости, напоминаю, что это развлечение платное. Глаза может порадовать тот, кто не пожалеет флорена либо венгерского дуката. Или равноценности, то есть тридцати широких грошей. Однако не пожалеет тот, кто не поскупится! Дело стоит и десяти дукатов, ручаюсь!
Вскоре гости расселись в импровизированном зале за дубовым столом, на котором недавно играли.
Стол осветили фонарями. Один из кнехтов начал вдруг ритмично бить в бубен. Шум утих.
Из эркера вышла Маркета. Бубен умолк.
Она шла спокойно, босая, окутанная чем-то, что только спустя некоторое время удалось определить как стихарь, настоящее литургическое одеяние. С помощью одного из слуг поднялась на стол. Немного постояла неподвижно, вслушиваясь в ритм бубна. Потом приподняла платье. Чуть повыше колен. Потом еще выше. Затанцевала легко, повернулась, легкая, как фривольная пастушка. Манфред фон Сальм восторженно крикнул, ударил в ладоши.
Маркета даже не обратила внимания. Каждый ее жест, каждое движение, каждый взгляд, каждая неестественная улыбка говорили об одном: я здесь одна. Я одна, одна, одинока и далека от вас. От вас и от всего того, чем вы являетесь. Я совершенно в другом мире.
Et in Arcadia ego, подумал Рейневан. Et in Arcadia ego [621] .
Бубен загудел быстрее, но девушка не подлаживалась к ритму. Наоборот – двигалась, выходя из ритма. Медленно, как бы сонно. Возбуждающе и гипнотизирующе. А подтянутый подол стихаря поднимался все выше и выше, непрерывно, дошел до середины бедер, выше, еще выше, приоткрывая наконец то, чего ждали все, при виде чего прореагировали невольными гримасами, кашлем, стоном, сопением, громким сглатыванием слюны. Бубен ударил сильно и замолк, а Маркета медленно подняла стихарь. И быстро стянула его через голову. Веснушки покрывали ее плечи и руки, мелкой пыльцой запорошили шею и груди. Ниже их уже не было.
621
И
Бубен зашелся дробью, а девушка начала поворачиваться, поворачиваться и раскачиваться, как вакханка, как Саломея. Теперь стало видно, что маковые зернышки веснушек покрывают также ее спину и шею. Буря волос вздыбилась как волны Красного моря за мгновение до того, как Моисей приказал ему расступиться.
Бубен загрохотал сильнее. Маркета замерла в позе столь же неприличной, сколь и противоестественной. Манфред снова зааплодировал, рогачевский сотник ухнул, ухнул также Амадей Батя, колотя себя по бедрам, Хунцледер захохотал. Беренгар Таулер принялся выкрикивать «браво».
Но это не был конец представления.
Девушка присела, подхватила руками груди, сжав их и направив на зрителей. При этом раскачивалась и извивалась словно змея. И улыбалась. Но это не была улыбка. Это были спазмы мускулов, spasmus musculi faciei. По знаку бубна Маркета гладко и ловко перешла из присядки в посадку. Бубен принялся бить мелко и неистово, а девушка снова начала извиваться змеей. И наконец замерла, откинула голову назад и широко развела бедра. Так широко, что никого из зрителей не обошла ни одна деталь. Ни даже деталь детали.
Прошло некоторое время.
Девушка схватила стихарь, спрыгнула со стола и скрылась в эркере. Ее преследовали аплодисменты и рев зрителей. Манфред фон Сальм и сотник Рогача кричали и топали, Беренгар Таулер стоя аплодировал, Амадей Батя орал петухом.
– Ну что? – Фридуш Хунцледер встал, пересек комнату и сел за стол. – Как? Вы когда-нибудь видели такую же рыжую? Зрелище не стоило дуката? А коли мы уж об этом заговорили, милостивый государь Шарлей, то от тебя я получил только два. А ведь вы пришли втроем. А здесь каждая пара глаз идет в счет – кто смотрит, тот платит. У нас революция, все равны, мужчина и мальчик. А ну! Это я не тебе, а твоему хозяину! Ты возвращайся туда, где сидел, продолжай стругать свой колышек. Да и есть ли у тебя дукат-то? Ты когда-нибудь в жизни видел дукаты?
Рейневан не сразу понял, к кому обращается Хунцледер. Изумление прошло не сразу.
– Ты глухой? – спросил Хунцледер. – Или только глупый?
– Девушка, которая танцевала, – Самсон Медок стряхнул стружки с рукава. – Я хотел бы ее отсюда забрать.
– Чтооооо?
– Хотел бы принять, я бы так сказал, права собственности на нее.
– Чтооооо?
– Слишком мудро? – Самсон ни на тон не повысил голоса. – Тогда скажу проще: она твоя, а должна быть моей. Давай покончим с этим.
Хунцледер смотрел на него долго, словно не мог поверить собственным ушам и глазам. Наконец громко фыркнул.
– Господин Шарлей, – повернул он голову. – Это что за фокусы? Что, у вас всегда так? Он сам по себе? Или вы ему приказали?
– Он. – Шарлей доказал, что даже совершенно неожиданное событие не может застать его врасплох. – У него есть имя. Его зовут Самсон Медок. Я ничего ему не приказывал. И не запрещал. Он свободный человек. Имеет право на самостоятельные торговые сделки.