Божьи яды и чертовы снадобья. Неизлечимые судьбы поселка Мгла
Шрифт:
— По поводу этой загадочной болезни, что тут у нас свирепствует… Вы уже приняли надлежащие меры?
— Я считаю, что это менингит.
— Эта болезнь, скажем так, заказная?
— Не понимаю.
— Я спрашиваю, не мог ли кто… скажем так, политический противник, заказать.
— Это болезнь, возникающая чаще всего там, где имеются большие скопления людей в закрытых помещениях. Именно поэтому большинство заболевших — солдаты…
— Люди думают, это сглаз.
— Люди не думают…
Уважайму предугадывает аргументы европейца и поднимает руку ладонью вперед, чтобы подкрепить свои
— Может, это и болезнь. Но болезнь, вызывающая судороги, здесь во Мгле — не просто болезнь.
Слухи расползлись, как огонь по сухой траве. Где это видано: взрослые люди бродят по улице, трясясь в лихорадке, грязные, оборванные. Администратор объясняет: люди во Мгле, может, и небогатые, но опрятные, носят чистое. Только сумасшедшие ходят чумазыми.
— Злые духи пачкают нас своей грязью. Я сам, хоть и не народная масса, верю, что есть… скажем так… кладбищенское проклятье.
— Как это — проклятье?
— Путешествовать — хорошее дело, но умирать люди должны там, где родились.
— Но как это связано с…
— Обратите внимание на немецкое кладбище. Покойники там в растерянности, не узнают тех мест, где сделали первый вдох.
— Мир изменился, люди в наше время и живут, и умирают вдалеке от тех мест, где родились.
— Не знаю. Что касается мира, тут, возможно, вам видней. Вернемся к эпидемии, доктор. Мне нужны результаты, чтобы я мог объявить, что ситуация под контролем.
— Я выписал из города вакцину и антибиотики. Надо начать кампанию гигиены и изоляции больных. Другими словами, вы должны распорядиться, чтобы закрыли казарму.
— Не могу.
— На время. Казарма, судя по всему, и есть центр распространения инфекции.
— Но я военными не командую.
— Я говорю как врач. Необходимо проветрить и продезинфицировать казарму.
Хозяин дома встает и зовет супругу. Признание ограниченности своих полномочий далось ему нелегко, надо снять напряжение, подзарядиться алкоголем. Врач делает попытку встать и наполнить рюмку хозяину, но тот его останавливает. Жена наверняка не спит и готова к исполнению своих домашних обязанностей.
— Я думаю, дона Женуля уже уснула…
— Ничего, проснется, — и испускает боевой клич. — Женуля!
Дом спит. Уважайму тяжело опирается ладонями на колени, с трудом встает и со стоном подходит к столу. Решительно и щедро наливает себе и еще более решительно опрокидывает рюмку и осушает ее одним глотком. Наливает снова, и тут же распускает ремень и почесывает оголившееся брюхо. Звучная отрыжка мешает ему высказаться членораздельно. Он вынужден повторить.
— Вы понимаете, что, если я прикажу, вас посадят?
— Понимаю.
— Сядете, и никто ничего не узнает. Мгла на отшибе, тут у нас ни посольств, ни консульств, ни журналистов…
Португалец молча склоняет голову. Угроза звучит так правдоподобно, что ему и ответить нечего. Уважайму, все еще поглаживая живот, продолжает уже более мирным тоном:
— Отчего это вы повадились ходить к Бартоломеу Одиноку?
— Он тяжело болен.
— У нас десятки тяжело больных, которым положен политический приоритет, как я уже довел вам до сведения. Или вас туда тянет из-за кого-то другого?
— Ради бога!..
— Зарубите себе
— Я понял.
От очередной громоподобной отрыжки в ужасе вздрагивает тишина, задуманная как торжественная. Уважайму прикрывает глаза, как будто пораженный внезапным приступом меланхолии.
— Жизнь моя не слишком-то счастливая, знаете ли…
Похоже, хозяин перешел к жалобной фазе опьянения: он, увы, не может позволить себе напиваться прилюдно. Потому что в состоянии отравления алкоголем способен изрекать правду, только правду и ничего, кроме правды.
— И знаете, что в конце концов происходит? Я начинаю говорить гадости о собственной партии.
Очередной глоток, очередное признание. Уставившись в рюмку, он нащупывает сиденье стула:
— Люблю я вас, португальцев, и, кстати, потому, что португальцы меня спасли.
— Как спасли?
— От утонутия. Португальские рыбаки вытащили меня из воды. Бартоломеу вам не рассказывал?
— Нет.
— Он что, никогда не говорил вам об «Инфанте Доне Генрихе»?
— Говорил и не раз.
— Но спорим, ни разу не сказал правды. Мы ведь там с ним были вместе. Я вам сейчас расскажу настоящую правду.
Уважайму и Бартоломеу дружили с детства. Они оба выросли в деревне Муребве неподалеку от Порту-Амелия. В тот день, когда потребовалась помощь в ремонте «Инфанта Дона Генриха», они отправились туда на лодке вместе. По пути к кораблю оба старались не оглядываться. Им хотелось покинуть пристань, не прощаясь, чтобы уже никогда не тянуло обратно.
Капитан корабля взял шефство над обоими. Но по пути в столицу Уважайму непрерывно рвало, и до того ему было плохо, что его оставили в столице. Когда корабль от берегов Лоренсу-Маркиша отплыл к Лиссабону, Уважайму махал ему с берега тем самым платком, с которым с тех пор не расставался.
В столице он застрял надолго, а вернувшись, привез с собой героическую версию своего пребывания на борту. Будто он был изгнан с трансатлантического судна по причинам патриотического характера. Он, Уважайму, сын и внук славных Сузивейя, поднял бунт, как Энрике Галван [2] — на «Санта-Марии». Восстание провалилось, — отчасти по вине Бартоломеу, приспешника португальцев, — и Уважайму бросили в море. Спасся он только благодаря рыбакам, которые доставили его на берег.
2
Португальский пассажирский лайнер «Санта-Мария», совершавший регулярный рейс в Майами, был захвачен в январе 1961 года группой мятежников во главе с бывшим офицером Энрике Галваном. Восставшие намеревались добраться до Луанды, откуда хотели начать вооруженную борьбу с целью свержения португальского диктатора Салазара и испанского диктатора Франко. Корабль долго не могли обнаружить, но в конце концов о его местонахождении было сообщено службам американской береговой охраны. Спасаясь от преследования, Энрике Галван направил корабль в Бразилию, где и получил политическое убежище.