Божья воля
Шрифт:
Зайдя вечером того же дня в императорский кабинет, он с самой невинной улыбкой обратился к Петру:
— А я, ваше величество, к вам с новинкой…
— Что такое? — недовольно спросил император.
— Под Царицыном волков подняли.
Глаза царя, против воли, радостно блеснули, но он так же недовольно бросил:
— Ну и пусть их…
— Да вы, никак, нездоровы, ваше величество, — участливо заметил Долгорукий. — А я-то велел на завтра охоту готовить… Ишь ты, какая незадача!
— Ну, что за нездоров! — отозвался Пётр.
— Так
Царь на минуту задумался, провёл рукой по пылавшему лицу и потом ответил:
— Ты говоришь, волков много?
— Страсть сколько!
— Так зачем отменять? Будем охотиться. Не всё плакать, надо и повеселиться! — словно отвечая на какую-то тайную мысль, раздумчиво заметил он и потом быстро воскликнул:
— Будем веселиться! Чай, небось и твои завтра поедут?
— Всенепременно, ваше величество!
— И Катя будет?
— А она-то уж и подавно! Небось знаете, государь, как она вас любит? Ей только и радости, чтобы близ вас побыть. И наяву-то вы ей грезитесь, да и во сне она ваше величество кажинную ночь видит. Давеча, как отъезжал я к вам во дворец, у ней только и разговору было, что какой-де наш император красавчик да что-де за счастливица будет та, кого он себе в супруга выберет!
Пётр самодовольно улыбнулся и спросил:
— Так неужто она меня и впрямь так сильно любит?
— Как кошка влюблена! Говорю, что у ней и разговору только что про ваше величество: «Здоров ли государь? Да что он мне сумрачен показался? Да что как будто побледнел малость!» Просто все уши, можно сказать, прожужжала. А как сказал я ей, что на завтра охота назначена, да в шутку посмеялся, что ей на той охоте не быть, так покраснела даже вся, и слёзы в три ручья хлынули. Едва-едва её успокоил. Совсем вы её зачаровали, ваше величество!
Алексей Григорьевич улыбнулся самой добродушной и самой невинной усмешкой.
Улыбался также и Пётр. Рассказ Алексея Григорьевича о любви к нему княжны Катерины произвёл на юного царя самое благоприятное впечатление. Он был донельзя самолюбив и избалован раболепным поклонением, льстивым ухаживанием придворных, очень любил сознавать неотразимую силу своей красоты, и каждая новая любовная победа невыразимо радовала его юное сердечко. Притом же княжна Екатерина Долгорукая была красавица, по которой вздыхала большая половина придворной молодёжи, и это вдвойне увеличивало для Петра цену её любви к нему.
— А что, Григорьич, — воскликнул он, — ведь Катя-то прехорошенькая!
Долгорукий развёл руками.
— Не мне судить, ваше величество! Отец детям плохой судья!
Пётр улыбнулся какой-то внезапной мысли и, хитро прищурив свои проясневшие глаза, медленно спросил:
— А что, Григорьич, если я в Катю влюблюсь?
Алексей Долгорукий почувствовал, как сильно забилось его сердце, как кровь горячей волной прихлынула к лицу, и, страшным усилием воли поборов охватившее
— Я не указчик вашему сердцу, государь!
— Да нет, ты не виляй! — воскликнул он, — ты толком отвечай мне, что ты на это скажешь?
— Безмерно буду счастлив, ваше величество! Любовь царская, что свет солнца, — украшает людей!
Пётр опять улыбнулся. Голова его продолжала работать с лихорадочной быстротою, мысли целыми вереницами, как облака под ветром, проносились в ней.
И он снова обратился к Долгорукому с вопросом:
— А что, Григорьич, если я за Катю посватаюсь, ты мне не откажешь?
Алексей даже побагровел от радости и изумления.
— Ваше величество, — пробормотал он, — да нешто я посмею! Вы шутить изволите!..
— Нет-нет, какие шутки! — возразил Пётр. — Я это всерьёз. Ну, да ладно! — быстро перебил он себя, — мы об этом с тобой столковаться успеем. Так, значит, завтра мы охотимся. Волков, говоришь, много? Уж то-то я завтра повеселюсь, то-то повеселюсь!
И он совсем по-детски радостно захлопал в ладоши.
Глава VIII
Екатерина Долгорукая
Весна 1729 года была на диво сухая и холодная. За весь апрель не было почти ни одного дождя, и хотя почки и налились на деревьях, но не распустились даже и в начале мая.
Но вот 6 мая выпал первый сильный дождь, температура пошла на повышение; юго-западный ветер, леденивший своим холодным дыханием, утих, и горячие лучи солнца стали пригревать окоченевшую землю. Деревья начали быстро покрываться свежею зеленью, пробилась первая травка и быстро потянулась кверху, словно навстречу живительным лучам солнца; зацвела черёмуха, и её одуряющий аромат становился с каждым днём сильнее и сильнее; покрылись цветами, точно белым налётом, вишни и яблони, и снова ожили московские и подмосковные сады при боярских теремах, снова в их густых полутёмных прохладных аллеях зазвучали весёлые серебристые девичьи голоса, как будто соперничая с звонким стрекотаньем и чириканьем разных пташек, целыми тучами реявших в воздухе.
Ожил и старый дремучий сад при доме князя Алексея Григорьевича Долгорукого. Зазвенели и в нём птичьи песни, наполнил и его тёмные аллеи серебристый смех и весёлый говор княжеских дочерей.
Сад Долгорукого славился почти на всю Москву, и ещё в задавние времена, при царе Иоанне Грозном, один из предков князя выписал нарочно из неметчины садовника, которому и поручил сделать свой сад таким, какого ни у кого в Москве нет, не было и не будет. И немец-садовник из громадной рощи, окружавшей боярский дом, сделал действительно невиданное чудо, в создании которого немалой помощницей ему была и сама природа. Она точно излила на рощу князя Долгорукого всю свою щедрость и наделила её такими красотами, пред которыми невольно останавливался в восхищении всякий.