Брачный контракт
Шрифт:
— А что такое?
— «Дискрете».
К четырем часам дня приехал Поль. Хоть он и старался, здороваясь с тещей, быть приветливым, она все же заметила, что на его лицо набежало какое-то облачко, и поняла, о чем он раздумывал перед тем, как заснуть, и чем он был озабочен, проснувшись поутру. «Матиас беседовал с ним!» — подумала она и тут же решила разрушить все, над чем потрудился старик-нотариус.
— Милый мой мальчик, — сказала она, — вы оставили свои бриллианты в столе; признаюсь, мне не хотелось бы больше их видеть, ведь из-за них между нами чуть было не возникли недоразумения. К тому же, как справедливо заметил Матиас, вам следует их продать, чтобы сделать первый взнос за приобретенные вами земли.
— Бриллианты эти больше мне не принадлежат, я подарил их Натали, чтобы, видя
Госпожа Эванхелиста сердечно пожала руку Полю, растроганная чуть ли не до слез.
— Слушайте, дети, — сказала она, взглянув на Натали и Поля, — раз так, я предложу вам кое-что. Мне нужно продать жемчужное ожерелье и серьги. Да, Поль, я не хочу помещать ни одного су в пожизненную ренту; я не забыла, что осталась вам должна. Но признаюсь вам в одной слабости: продажа «Дискрете» была бы для меня тяжким ударом. Продать бриллиант, получивший свое имя от Филиппа II, продать бриллиант, украшавший его августейшую руку, продать исторический алмаз, к которому целое десятилетие прикасалась рука герцога Альбы, — ведь алмаз был вделан в эфес его шпаги! Нет, этого не будет! Эли Магюс оценил мои серьги и ожерелье во сто тысяч с лишним; давайте обменяем их на те драгоценности, которые я отдала вам, чтобы выполнить свои обязательства по отношению к дочери. Вы от этого только выиграете, но что ж из того? Ведь я иду на это не ради материальной выгоды. Если вы будете бережливы, Поль, вам не составит большого труда со временем заказать для Натали новую диадему из бриллиантов или пучок алмазных колосьев. Вместо старомодных побрякушек — их носят нынче только люди низкого звания — у вашей жены будут великолепные украшения, которые доставят ей истинную радость. Раз уж нужно продавать, то лучше освободиться от мелочей, а настоящие драгоценности сохранить в семье.
— Но как же вы, матушка? — спросил Поль.
— Мне больше ничего не нужно, — ответила г-жа Эванхелиста. — Я буду жить в Ланстраке, как простая фермерша. С моей стороны было бы безрассудством ехать в Париж как раз в то время, когда я должна заняться ликвидацией своих дел. Я чувствую, что становлюсь скрягой в интересах моих будущих внучат.
— О матушка, — сказал растроганный Поль, — могу ли я согласиться на такой обмен без всякой доплаты?
— Господи, да разве мои интересы не совпадают с вашими? Разве я не буду счастлива, сидя у камина и думая;
«Сейчас Натали приехала на блестящий бал к герцогине Беррийской; она видит себя в зеркале с моим алмазом на шейке, с моими серьгами в ушках, и это так приятно щекочет ее самолюбие!» Ведь эти безделушки приносят женщине столько счастья, благодаря им она становится и веселой и привлекательной. С другой стороны, ни от чего женщина так не страдает, как от мук оскорбленного самолюбия; я никогда не видела, чтобы плохо одетая женщина была оживленной и любезной. Согласитесь, Поль, что счастье любимого человека приносит нам гораздо больше радости, чем наше собственное.
«Бог ты мой! А что мне наговорил Матиас!» — подумал Поль.
— Хорошо, матушка, — сказал он вполголоса, — я принимаю ваше предложение.
— Мне, право, совестно! — заметила Натали. В это время явился Солонэ, принесший своей клиентке хорошую новость: среди его знакомых коммерсантов нашлось двое дельцов, желавших приобрести особняк — их прельстил обширный сад, на месте которого можно было построить еще несколько зданий.
Они предлагают двести пятьдесят тысяч, — сказал он. — Но, если, конечно, вы не возражаете, я мог бы покончить с ними на трехстах. Ведь площадь сада равна двум арпанам.
— Моему мужу этот участок обошелся в двести тысяч, поэтому я согласна и на двести пятьдесят, — сказала вдова. — Но пусть у меня останутся мебель, зеркала…
— О, да вы знаете толк в делах! — воскликнул Солонэ, смеясь.
— Увы, пришлось научиться! — ответила она, вздыхая.
— Я слышала, что многие любопытствуют видеть церемонию бракосочетания, несмотря на то, что она назначена на полночь, — заметил Солона и откланялся, почувствовав, что пришел не вовремя.
Госпожа Эванхелиста проводила его до дверей последней гостиной и шепнула:
— У меня наберется теперь ценностей тысяч на двести
Молодой нотариус с чувством признательности поцеловал руку своей клиентки. Тон, каким вдова произнесла эти слова, внушил Солонэ надежду, что союз, продиктованный корыстью, зайдет, быть может, несколько дальше.
— Положитесь на меня, — ответил он. — Я помещу ваш капитал в такие торговые предприятия, что вы, ничем не рискуя, будете получать значительный доход.
— До завтра, — сказала она, — ведь вы являетесь свидетелем с нашей стороны, вместе с маркизом де Жиас.
— Почему же, матушка, вы не хотите поехать с нами в Париж? — спросил Поль. — Натали дуется на меня, как будто я причина вашего решения.
— Я много думала об этом, дети, и решила, что помешала бы вам. Вы сочли бы своей обязанностью всюду бывать вместе со мною, а ведь у молодых людей чаете возникают собственные планы, которые я могла бы невольно нарушать. Поезжайте в Париж одни. Я не хочу оказывать на графиню де Манервиль такое же влияние, какое оказывала на свою дочь, и целиком отдаю На» тали вам. Видите ли, Поль, у нас с нею сложились привычные отношения, от которых приходится отказаться. Мое влияние должно уступить место вашему. Я хочу, чтобы вы оба любили меня, и, поверьте, я в данном случае больше забочусь о ваших интересах, чем вы думаете. Молодой муж рано или поздно начинает ревновать жену к ее матери, если жена слишком к ней привязана. Быть может, это справедливо. Когда вы будете все время вместе, когда любовь сольет ваши души в одну — тогда, мой мальчик, вы перестанете бояться, что мое присутствие окажет на Натали нежелательное для вас действие. Я достаточно знаю свет, людей и жизнь; я видела немало семейств, где мир был нарушен из-за чрезмерной материнской любви, которая становилась невыносима и для дочерей и для зятьев. Привязанность пожилых людей зачастую надоедлива и придирчива. Может быть, я не сумела бы оставаться в тени. У меня есть слабость: я считаю себя еще довольно красивой, кое-какие льстецы говорят, что я еще нравлюсь; у меня оказались бы стеснительные для вас притязания. Позвольте мне принести еще одну жертву ради вашего счастья; я отдала вам свое богатство, теперь хочу пожертвовать последним, что у меня осталось, — моим женским тщеславием. Папаша Матиас уже стар и не может как следует заботиться о ваших имениях; я буду вашим управителем и займусь делами; все пожилые» люди кончают этим. В дальнейшем, если понадобится, я приеду в Париж, чтобы помочь вам осуществить ваши честолюбивые планы. Ну, Поль, будьте откровенны: ведь мое решение вам по сердцу, не правда ли?
Поль никогда не признался бы в этом, но в душе он был чрезвычайно рад, что его свобода обеспечена. Подозрения относительно характера тещи, внушенные ему старым Матиасом, сразу рассеялись после этого разговора, который г-жа Эванхелиста продолжала в том же духе.
«Маменька была права, — подумала Натали, следившая за выражением лица Поля, — он очень доволен, что мы расстаемся. Почему бы это?» ото «почему» было первым вопросом, посеявшим в ней недоверие к Полю, и с этой минуты советы матери приобрели в ее глазах особую ценность.
Бывают легковерные люди: довольно сказать им несколько теплых слов, как они уже верят в вашу дружбу. У таких людей северный ветер столь же быстро разгоняет тучи, как южный их нагоняет: замечая какое-нибудь явление, они не вдумываются в его причины. Поль принадлежал к числу таких крайне доверчивых натур, лишенных предвзятости, но вместе с тем и догадливости. Его слабохарактерность была обусловлена не столько безволием, сколько добротой и верой в чужую доброту.
Натали была задумчива и печальна, не представляя себе, как она будет жить без матери. Поль, которому любовь придала самоуверенность, подсмеивался над грустью своей нареченной, надеясь, что замужество и бурная парижская жизнь скоро рассеют эту грусть. Г-же Эванхелиста доверчивость Поля доставляла немалое удовольствие: ведь чтобы месть удалась, она должна быть скрытой. Ненависть, обнаружившая себя, бессильна.