Брак по расчету. Златокудрая Эльза
Шрифт:
Лиана нежно погладила темную головку Габриеля.
— Ты, верно, очень любишь ее?
— Она моя мать, — с неизъяснимой нежностью ответил мальчик.
— Это бедные люди, баронесса, очень бедные, — вмешалась ключница.
Ни в голосе, ни в лице ее не было и тени той нежности и сочувствия, которыми несколько минут назад дышало все ее существо.
— Бедные? — переспросила молодая женщина и невольно указала на блестящие браслеты на руках, на дорогие ожерелья на груди больной, которая до сих пор не отводила своего восторженного взора от Лианы.
Теперь на ее лице читались страх и беспокойство,
— Ну, ну, успокойся! Баронесса ничего у тебя не отнимет! — проговорила Лен резким и повелительным тоном. — Они бедны, баронесса, — снова обратилась она к Лиане. — Эти безделушки ведь не прокормят, — она указала на украшения, — да, в сущности, они ей и не принадлежат, и старый господин гофмаршал мог бы отнять их, если бы захотел. У нее нет никого и ничего на свете, и если она и мальчик получают здесь, в замке, приют и пропитание, так это исключительно из милости.
Поясняла она с такой беспощадностью, что у Лианы болезненно сжалось сердце, особенно когда Габриель, нагнувшись над матерью, осыпал ее нежными ласками — так беззащитного ребенка пытаются заставить забыть о причиненном ему горе… Прекрасная головка мальчика задумчиво склонилась набок. Его лицо со скорбными складками возле губ несло отпечаток терпения и рабского послушания, выработавшихся вследствие постоянных притеснений. Лиана могла бы спросить: кто эта необыкновенная женщина и как она попала сюда с ребенком, осужденным расти под таким страшным гнетом? Но страх снова услышать беспощадные объяснения ключницы заставил ее удовлетвориться тем, что ей уже стало известно. Она выложила из кармана на стол шоколадные фигуры.
— Это Лео передал тебе, — сказала она. — А еще я пришла сказать тебе от него «покойной ночи».
— Он добрый, и я люблю его, — отозвался мальчик, и губы его растянулись в привычной меланхолической улыбке.
— Это замечательно, дитя мое, но ты не должен более терпеть наказание за его шалости.
Она взяла его за подбородок и, приподняв головку, с любовью заглянула в его невинные глазки.
— Неужели у тебя хватает мужества всегда молча сносить несправедливость? — спросила она серьезно.
Некрасивое лицо ключницы вспыхнуло; она, видимо, с минуту боролась с охватившим ее чувством умиления, но только одну минуту, а затем, глядя испытующе на свою госпожу, она сказала еще более резким тоном:
— Габриелю, баронесса, это вовсе не вредит, и если к нему несправедливы в замке, то он должен благодарить и за это и целовать руку, которая его карает… Он будет монахом, пойдет в монастырь, а там надо на всякую обиду молчать, как бы ни кипело гневом сердце… Маленького барона Лео он должен любить, ведь это он выпрашивает у гофмаршала позволения оставаться ему здесь, а то Габриеля давно бы разлучили с матерью.
Глаза мальчика наполнились слезами.
— Ты должен стать монахом? Тебя принуждают к этому, Габриель? — быстро спросила Лиана.
— Говори правду, сын мой, кто принуждает тебя? — раздался сзади голос придворного священника, совершившего сегодня брачный обряд.
Он стоял на пороге отворенной двери, и темная фигура его резко выделялась на фоне облитых лунным светом розовых кустов. При виде его Лиана невольно вспомнила о тени,
Лен присела, а священник с изящным поклоном, улыбаясь, вошел в комнату и сказал:
— Успокойтесь, баронесса, мы здесь, в Шенверте, совсем не так жестоки, как можно подумать. Мы не позволяем себе таких возмутительных насилий, о которых повествуется легковерному свету в сказке о мальчике Мортаро, не так ли, дитя мое?
Он ласково положил свою тонкую белую руку на плечо Габриеля. Если бы не длинная монашеская одежда и не тонзура, белым пятном выделявшаяся на темной кудрявой голове его, никто не принял бы этого человека за духовное лицо. Ни тени той величавой медлительности в движениях, в которой нередко есть нечто заученное, театральное, ни малейшего умиления в тоне! Да и сегодня за столом, во время жаркого политического спора, его металлический голос звучал вызовом, подобно боевому кличу.
При его появлении больная снова уткнулась лицом в подушки и притихла, будто уснула; она походила на испуганную, дрожащую птичку, старающуюся укрыться от рук ловца.
— Что с ней опять сегодня? — спросил священник. — Она очень беспокойна — я даже в ризнице слышал ее стоны.
— Ваше преподобие, герцогиня опять проезжала сегодня мимо дома, а после этого, как вам известно, ей всегда бывает хуже, — ответила ключница почтительно, но с плохо скрытой досадой.
На губах священника мелькнула насмешливая улыбка.
— Но она должна свыкнуться с этим. — Он пожал плечами. — Герцогиня, конечно же, не откажется от своих прогулок по «Кашмирской долине» ради этой несчастной, да и у кого достало бы мужества требовать от нее подобной жертвы?
Он подошел ближе к кровати; больная содрогнулась.
— При всей вашей строгости, вы, верно, слишком снисходительны к больной, добрейшая г-жа Лен, — сказал он. — К чему эти тяжелые браслеты на разбитых параличом членах? К чему эти ожерелья на груди?
— Она умерла бы, ваше преподобие, если бы я лишила ее этих вещей, — сказала Лен сквозь зубы, с какой-то особой торопливостью, и ее маленькие, глубоко посаженные глаза сверкнули.
— Вы не правы: она так слаба, так изнурена, что едва дышит. Эта тяжесть при ее беспомощности вредит ей больше, нежели вы думаете… Подойдите сюда, давайте попробуем!
Теперь больная повернулась к ним лицом и широко открыла глаза, они были полны ужаса. Прижав к груди левую руку, она испустила тот же жалобный стон, какой Лиана слышала днем в своей комнате. Лен стала между кроватью и священником и положила свою широкую костлявую руку на маленькую, судорожно сжатую руку больной.
— Ваше преподобие, смею просить вас оставить все как есть! — обратилась она к священнику резко и решительно. — Это ведь и меня касается!.. Если вы растревожите ее, кому придется не спать ночей? Все мне, несчастной… Я могла бы избежать этого, конечно, могла бы жить спокойно, как прочие люди в замке, которые ни за какие блага не придут сюда… И я делаю это вовсе не из любви или сострадания — я не из числа мягкосердечных и не хочу казаться лучше, чем я есть на самом деле… Да и какое мне до нее дело! — продолжала она спокойнее, но с досадой. — Если я здесь прислуживаю, так только из благодарности и преданности моим господам, которые меня кормят.