Браки во Филиппсбурге

Вальзер Мартин

Они сидели рядом в машине, приятно окутанные нарядными костюмами, прислушиваясь к мерному вжиканью шин по лужам, Альвин что-то тихо напевал и, раскачиваясь из стороны в сторону, от одной руки к другой, положение которых фиксировал руль, думал: да, да, он сделал все, что в человеческих силах, ограждая Ильзу от всякой грязи. Он вправе поставить себе в заслугу, что не обременяет Ильзу всякими и разными своими заботами. А среди его знакомых есть мужья, не знающие ничего лучшего, как прибегать домой к женам, рыдать перед ними, каяться и взваливать свои заботы на плечи бедных женщин! Но адвокат Альвин в этом смысле совсем другой человек! Он любил повторять себе: Альвин, этот груз ты должен нести один! И даже своему лучшему другу, будь у него таковой, он ничего ровным счетом не рассказал бы про Веру; ни про Веру и ни про тех, кого он знал до Веры. Он всегда нес свой груз один. И ему, что уж скрывать, тоже порой было бы легче, если бы он мог броситься на шею другу и все ему рассказать и тоже, наконец, прихвастнуть, чтобы ему позавидовали, хоть Францке, например, этот чванливый промышленный туз, не делающий тайн из своих любовных историй, хотя тем самым он компрометирует жену. И доктор Бенрат, глядя на которого каждый видел — да, в его браке не все ладно, что достаточно убедительно подтвердило самоубийство его бедной жены. И ему, видимо, ничего лучшего не приходило в голову, как втягивать жену в свои дела. Но Альвин жену щадил. Он ни за что не скомпрометировал бы ее и не опозорил. Уж лучше пусть его вышучивают как доброго семьянина, пусть лучше он терпит, что в ночном баре «Себастьян» его, окликая через все столики, спрашивают, на полчаса или на час отпустила его жена. Ох уж эти самодовольные холостяки, что каждый вечер рассиживаются в ресторане! Он ходил туда из-за влиятельных журналистов и двух-трех политических деятелей, и из-за Кордулы, владелицы бара, очаровательной женщины, рыжеволосой, образованной; его она особенно ценит, нашептывала она ему по меньшей мере раз пятьдесят у стойки. Он, надо

сказать, чаще всего садился к бару, повернув столикам спину. Он ненавидел чванство холостяков, смотревших на женатых мужчин свысока, как на каких-то калек, относясь к ним с пренебрежительной жалостью. А уж Альвин, считали они, вообще ни на что не способен; оттого, видимо, что он толстый, вид у него не спортивный, мускулистой стройностью пловца он похвастать не мог, ну, ну, знали бы они, какие за ним, этим рабом своего брака, кого они жалели, кого осыпали насмешками, этим пузаном Альвином, как его прозвали в университете, какие только за ним не числились любовные победы! Но он не позволял себе никаких рассказов, никаких доверительных разговоров. И придерживался своего принципа: чего не знает моя жена, то не касается и никого другого.

У него слезы выступали на глаза, когда он думал, как же верен он жене, от чего только не отказывался ради нее. Годами сидел он молча за столиком или у бара и слушал, как холостяки или безответственные мужья разглагольствуют о своих победах, словно о героических деяниях, а уж чего-чего только не мог бы порассказать он сам! Но нет, он молчал, самое большее изредка вставлял замечание, добавлял ту или иную деталь, вносил крошечную поправочку, дабы доказать господам холостякам и безответственным мужьям, что и молчальник муж порой тоже имеет кое-что сказать. Но он ограничивался намеками. Так верен он был Ильзе. И ради этой верности жертвовал очень и очень многим. Ведь какой толк от всех его многочисленных приключений, если он ни единому человеку о них поведать не смел?

Частенько случалось, что показать себя героем с женщиной стоило немалых усилий, и вознаграждены они были бы, если б его деяния, осиянные славой, можно было снова и снова возрождать, рассказывая в ночном баре «Себастьян», где он был постоянным посетителем и даже «ключедержателем» (дело в том, что в «Себастьян» войти могли лишь те, у кого был собственный ключ, это был бар для избранных в полном смысле слова, а ключедержатели создали едва ли не орден), да, если бы он мог начать так: ну вот, друзья… и стал бы рассказывать смолкшим из почтения и изумления собутыльникам: ну вот, в Гамбурге, а может, в Штутгарте, я уж не помню где, беседовал я с одной дамой и предложил ей затем более близкое знакомство, и что же, угадайте-ка, она отвечает мне: сударь, я замужем! Ну а я ей, и глазом не моргнув: но это же превосходно, мадам, а я женат! Что после этого светофор зажег зеленый глаз, думаю, говорить вам не надо. Ведь вообще-то каждую женщину можно получить, если ты действительно на это нацелился, ну как есть каждую. Да-да, иной раз у тебя самого охоты нет, тогда ты бьешь отбой добровольно, но если у тебя есть охота, то ни одна от тебя не уйдет! Да-да, я вовсе не собираюсь намекать на кого-то, я сужу исключительно на основании собственного, очень личного опыта, быть может, его нельзя передать, вполне возможно, об этом трудно судить. Да, вот что я еще хотел бы добавить, чтобы вы не считали меня туповатым оптимистом (как и большинство оптимистов, адвокат Альвин тоже стыдился быть таковым), я знаю, что любовь не такая уж развеселая процедура, где тебя ждет успех за успехом. Будь у меня меньший опыт, чем, слава Богу или к сожалению, есть на самом деле, — сам не знаю, как лучше сказать, — я бы не знал, что каждое новое похождение — это погоня за неосуществимой мечтой и с самого начала несет в себе зародыш разочарования. Скажу вам одно, друзья (тут адвокат Альвин еще раз внимательно обвел бы взглядом своих собутыльников, желая в известной мере удостовериться, что все сидящие здесь достойны узнать самую суть его жизненного опыта): женщина, которую мы любим, всего лишь извечный эрзац той, которой у нас еще нет, или… (Альвин понизил бы голос и дважды глотнул) или в жизни не будет…

Но всего этого он себе позволить не мог. Хоть бы дать понять жене, как верен он ей в этом смысле! Но это было, к сожалению, исключено.

Пожелай он похвалиться перед ней тем, как надежно охраняет он свое звание безупречного семьянина, ему пришлось бы открыть ей и все остальное, как раз то, чем он не хотел ее обременять и что не хотел взваливать ей на плечи. И как ни тяжко было оставаться порядочным, не видя в ответ восхищения, ради Ильзы он выдерживал характер и сохранял скромность.

Но вскорости она сможет восхищаться им за другие его качества. И не только она. Когда его политическая карьера пойдет круто в гору (при этом он невольно представил себе выложенную мрамором дорогу, что ведет, поднимаясь из узкого проулка, все выше и выше, мимо высочайших домов города, украшенная по обеим сторонам праздничной иллюминацией и триумфальными арками), тогда ему не придется более мытариться в неизвестности, как до сих пор, тогда он и Ильзе создаст совсем иную жизнь. До сих пор он был ничем, маленький адвокат, его подгоняли сроки, он часами сидел перед клиентами, выслушивая их путаные речи, день за днем проводил в разъездах из-за опротестованных завещаний или скандалов квартиросъемщиков! Но теперь он превратит Христианско-социально-либеральную партию в ведущую партию, в инструмент власти, претворяющий в жизнь его интересы. Ильзе надо еще чуть-чуть потерпеть. Время, когда ему не понадобятся более никакие другие доказательства, настанет всенепременно, ее время, да, его и ее время, начало новой жизни, которую они станут праздновать каждое утро, неспешно, преисполненные нежности друг к другу, завтракая на солнечной террасе! Он так уверен был в своей любви к жене, что не ощущал никакой необходимости испытывать эту любовь от случая к случаю. Он возил эту любовь с собой в запечатанной капсуле и боготворил эту капсулу за ее содержимое. Нежность, которую он все эти годы выказывал жене, которая, когда она прорывалась, целиком его захлестывала, умиляла, которую он ставил себе в заслугу, ибо воспринимал ее как величайшее достижение человека (она, будучи чисто внешним проявлением чувства, не толкала ни на какие физические действия, а была выражением чистой симпатии), эта нежность стала для него наместником будущей любви; священная нежность со своим ритуалом и системой, обогащенная случайностями, колебаниями климата, изменениями времени года, времени дня и температуры (и как сказано, почти без постельных порывов) и даже нарочитыми действиями, которые он разыгрывал ради себя самого и своего супружеского сознания, стремясь доказать, что их совместная жизнь поддерживается истинными чувствами. И еще его нежность была своеобразным актом мести его возлюбленным. Был в этой нежности и гнев — гнев против возлюбленных. Она должна была им подтвердить (в сознании адвоката Альвина), что ни одна любовница не помешает ему выдавать жене насущный любовный хлеб, и пусть это всего-навсего хлеб, а не жирный суп, зато она получала его надежно и регулярно, а из него — это он выкрикнет всему миру и особенно шеренге выстроившихся перед ним прошлых и настоящих возлюбленных, — из этого хлеба, имя которому «надежность», когда-нибудь… когда-нибудь…

Господин Альвин резко тормознул, какой-то пешеход не поспевал убраться с мостовой. Из-за этого было потеряно блистательное окончание фразы, которую Альвин собрался швырнуть в лицо всему миру. Во всяком случае, Ильза была лучше всех. Она сидела рядом, и его наполняла гордость — они едут в собственной машине, едут на прием, огни вверху, наискось, вдоль улиц и на мокром асфальте, легко стрекочут работящие «дворники», такие же надежные, как он сам, но для них это разумелось само собой, так уж они устроены, эти механизмы, а вот что он, человек с воображением, что он надежен и, по сути дела, все-таки верен одной-единственной женщине, — это уже кое-что, о чем он не мог думать, не ощущая, как побежали приятные мурашки по телу, да, кое-что великое, указующее путь в будущее, хм, аплодисменты, пожалуйста… Адвокат Альвин улыбнулся. Ну, отчего же ему разок и не порисоваться, слишком уж он всегда скромничает, но сейчас они с Ильзой едут по городу, в полном параде, на прием по случаю помолвки, куда не каждого приглашают, это одно уж доставляет радость, которая дозволяет человеку порисоваться. Да, радость, подумал Альвин, и тихая грусть наполнила его, оказывая свое благотворное действие, радость эту он охотно доставил бы своей Вере! Но увы, увы — возможности человека весьма ограниченны, — счастьем сопровождать его на этот прием он мог одарить лишь одну женщину, и это, конечно же, при всей его влюбленности в Веру, все-таки Ильза! А все-таки, явись он в Зеленый салон Фолькманов с Верой, какой был бы эффект! Если бы он ее представил, ну, скажем, хозяйке дома, этой изломанной гусыне с жестикуляцией итальянского тенора, исполняющего на непонятном ему иностранном языке трагическую, как ему лишь понаслышке известно, партию. А что сказал бы Бюсген, а главное, Францке, когда Вера поздоровалась бы с ним: «Добрый вечер, господин Францке», голосом, глубоким, как река в ночи. А ее глаза! Францке бы диву дался, если бы толстяк Альвин привел женщину с такими потрясающе раскосыми глазами, огромными, что твои шмели, и вообще они смахивали на хмельных шмелей, если позволено ему будет столь дерзостное сравнение. Да, Вера заслуживает, чтобы он ее любил. Провидение дало ему познать в Вере такие свойства, какие он наверняка ни в ком бы более не встретил, — обстоятельство, побудившее его принять все меры и не допустить, чтоб сей редкостный зигзаг природы подвергся обыденному распаду. А ее преданность! Она обожала его так, как он сам бы себя обожал, если бы мог отнестись к себе как посторонний. Пока еще у него нет имени, что сверкало бы над всеми крышами города, восхищение и обожание, о чем горячо шептали бы ему ночью в своих комнатах возлюбленные, ему столь же необходимы, как пища днем. Впоследствии, когда люди станут расступаться направо-налево,

едва он появится, когда станут, прикрыв рот ладонью, шептать его имя соседу, гордясь, что знакомы с ним, а сосед еще нет, впоследствии, когда его путь будут окаймлять шпалеры восхищенных, вот тогда он будет любить только Ильзу, тогда наступит время возмещения и время вознаграждения; Ильза, и только Ильза, об руку с ним будет принимать восхищение народа, благородным жестом направит он внимание толпы на нее, тем самым в какой-то мере посвящая ей дело своей жизни и в сиянии восходящую славу. Вместе с ним только ее будут все пожирать глазами, а возлюбленные с завистью станут глядеть из-за занавесок, чтобы потом с проклятиями и рыданиями бухнуться в неубранные постели. Это будет его месть возлюбленным, воображающим, будто он любит их больше собственной жены. Альвин признавал, что в известные минуты он всякий раз заходил слишком далеко, раскисал, говорил больше, чем хотел сказать. Но эти женщины сами виноваты, если верят ему! У них ведь есть опыт. Все возлюбленные уже были чьими-нибудь возлюбленными, пусть хоть клянутся-расклянутся, обычно они уже кому-нибудь или многим другим оказывали ту же услугу, стало быть, должны знать, что словам чужого мужа, что бурно дышит над ее ухом, нельзя давать веры. Да, да, этого от них можно требовать! Бог мой, он ведь всегда был начеку, никогда не вступал в слишком тесные контакты с этими девицами и женщинами. Кроме тех редких секунд, когда он, расчувствовавшись, перемывал чьи-либо косточки и всё-всё на свете готов был выболтать и обещать; он всегда давал своим возлюбленным почувствовать, что они манекенщицы, звукооператоры, секретарши, ассистентки врачей или билетерши в кино. Он внушал им, что ему, адвокату Альвину, сейчас целиком посвятившему себя политике, где он сделает вскоре головокружительную карьеру, что ему, собственно говоря, незачем вовсе искать себе возлюбленную в средних или даже низших слоях общества. К тому же в разговорах со своими возлюбленными он постоянно подчеркивал — и никогда не упускал эту возможность, — что он счастливо женат, что Ильза достойна глубочайшего уважения и любви, что он, стало быть, в известной мере беспричинно, а быть может, даже из жалости или добродушия или уж в крайнем случае оттого, что он сверхмужчина, что обладает огромным запасом жизненных сил, спускается из belle etage своего блистательного брака в комнатушки возлюбленных на первом этаже. (Но только в сравнении, только по альвиновской социальной мерке он «спускался», на деле же, напротив, ему приходилось с трудом карабкаться в косостенные мансарды.)

К Вере он ходил уже больше года. Ни одна его прежняя связь не продолжалась так долго. Дамы, замечая, что он неохотно расстается с ними, становились требовательными, мнили, что в них нуждаются, и пользовались этим: поощряли регулярность визитов, умели ловко ввернуть словцо о своих разнообразных нуждах, что стоило больше денег, чем Альвин собирался тратить на эту сферу своей жизни. Но главное, возлюбленные начинали принимать Альвина запросто, без всяких церемоний, как и жене бы в голову не пришло; романтику, присущую прежде его визитам, душило все более домашнее, все более бесцеремонное поведение дам, не стеснявшихся фартуков, точно определенных часов свиданий, посуды в цветочек и вязанья при нем.

Безошибочная примета служила Альвину сигналом к отступлению, к окончательному разрыву: просьба помочь помыть посуду после кофе. Этой просьбе предшествовали более или менее замаскированные вопросы о его жене, о его браке, останется ли он навсегда с Ильзой… тут он сразу понимал, что наверняка в следующий раз или через раз его попросят помочь помыть посуду, посидеть по-домашнему, остаться на воскресенье… Но Альвин был начеку, не давал себя поймать. Вовремя убраться, вот, по его мнению, основная заповедь, которой должен следовать муж в отношениях с возлюбленными. И все же он так вот долго бегал к Вере. Все дело в самой Вере. Она отличалась от других. Ни единого раза она не заговорила о женитьбе, ни единого раза не попросила помочь помыть посуду и ни единого раза не попросила остаться на конец недели. Она всегда повторяла, что недостойна его, что в жизни не осмелилась бы стать его женой, что для нее великое счастье принимать его у себя. Она была билетершей в кино, тем и зарабатывала себе средства к жизни и никогда ни о чем Альвина не попросила, она даже стеснялась принимать подарки. Ну, если она не связывала его никакими обязательствами, а считала, что он ее осчастливил, он не видел причин порывать с ней. К браку Альвина Вера относилась с тем уважением, какого Альвин привык требовать от своих возлюбленных. Только себе самому в недолгие секунды полного слияния позволял он забывать жену и свой брак или отрекаться от них. Но в разговорах за кофе и коньяком, перед тем как лечь в постель, не должно было звучать ничего оскорбительного для его брака, это он всегда заранее оговаривал, поступая так ради Ильзы и собственной совести. О да, адвокат Альвин не легкомысленный человек, так легко он не терял голову и гордился тем, что жену его уважают даже в самой потаенной каморке, и он даже здесь на свой лад сохраняет ей верность. Если б он мог рассказать обо всем этом Ильзе! Она и не подозревает, какой у нее Муж! А если вспомнить, как другие предают своих жен, случается, что и в объятиях проституток! Для него проститутки вообще не существовали. Нет, он Ильзу так не оскорбит. И себя тоже. Не хватало еще деньги платить за то, что в другом месте он даром получит! Имелись и другие причины, почему он был против проституток, гигиенические, и прежде всего психические, да, да, ведь продажные женщины не выказывали ему ни обожания, ни преданности, каких он требовал от возлюбленных. Он столкнулся с этим еще в студенческие годы. И тогда же понял, что, будучи слишком впечатлительным, не выносит грубую деловитость уличных девиц. Вдобавок, их мог получить каждый встречный, а у возлюбленной Альвин льстил себя надеждой, что он победитель, выбивший из седла соперника, или, на худой конец, мужчина, переплюнувший своих предшественников. Каждую женщину, которую он покорял, он выспрашивал о своих предшественниках, желая получить подтверждение, что намного их превосходит. Если он такого подтверждения не получал, то очень быстро ставил на этой связи точку. Он терпеть не мог быть одним из многих. Общественность еще не знает, но вскорости узнает, когда ныне тридцатипятилетний адвокат после следующих выборов займет свое место в ландтаге, а позже, быть может, и в бундестаге, тогда общественность осознает, что адвокат Александр Альвин — человек необыкновенный, что называется, сильный человек, человек-повелитель, но его возлюбленные должны знать это уже сейчас и утверждать его в этом и за это любить его и восхищаться им. А не уяснила себе этого очередная возлюбленная, пожалуйста, ее дело, он ей ничем помочь не может, но ему и смысла нет еще хоть раз ее видеть. Изнывать от любви, благодарю покорно, только не он, не адвокат Альвин! Он привык побеждать. Жизнеспособность — вот его кодовое слово, с его помощью он станет делать политику, создавать новый стиль политической карьеры. Пусть другие будут умными или изобретательными, изощренными или осторожными, он — жизнеспособный, этого у него никто не отнимет, и благодаря своей жизнеспособности он пробьет себе дорогу.

Тут он внезапно громко произнес, так, словно все время только одна эта мысль и занимала его:

— Ильза, ты лучше всех!

По спине у него побежали мурашки, до самого низа, где давление его веса на кожу создавало барьер бегущим мурашкам.

— Большое спасибо, — ответила Ильза.

И улыбнулась ему.

— Ты такая разумница. Умеешь ждать.

— Но кажется, нам все-таки пора уже завести детей, — сказала Ильза, — двоих, одного за другим, тогда все проблемы решаются разом, дети растут вместе, друг друга воспитывают, а мы экономим кучу денег.

— Да, я тоже так думаю, пора, — сказал Альвин и ощутил гордость при мысли, что Ильза — единственная женщина, которая родит от него ребенка. От возлюбленных он требовал внимательно следить, чтобы ничего не случилось.

По машине барабанил дождь, Альвин же был счастлив, он везет Ильзу, хоть на улице проливной дождь, в сухой и теплой машине на большой светский прием. Когда им приходилось ждать на перекрестке зеленый свет, он упивался взглядами пешеходов, заглядывавших, вытянув шеи, в машину. Он чуть ли не торжествовал, видя, с какой резвостью поспешают они под дождем и не могут спастись от его струй, он представлял себе, какими же безобразными будут эти женщины, когда, мокрые до нитки, доберутся до дома, сохраняя в одежде и волосах муторный запах дождя и еще более неприятные испарения материи и разогретых спешкой тел, ибо ничто с такой силой не вызывает к жизни запахи, дремлющие в материи, телах и улицах, как дождь. Но в машине тепло и сухо, жена сидит рядом, волосы ее искусно уложены гладкой, отливающей золотом шапочкой, повторяющей нежный овал ее маленькой птичьей головки, а на затылке из волос возникает второй, меньший, но тоже повторяющий форму ее головы овал, этакий небольшой узел, намеренно уложенный низко, чтобы казалось, будто она держит голову очень прямо и высоко подняв, и одновременно чтобы придать ее длинноватой и чуть, пожалуй, тощей шее оптическую точку опоры, отвлекающую на себя внимание. Разве не сидит она рядом с ним так, словно пьет чай в салоне! И разве не создает прекрасного настроения уже один этот факт, что можно мчать свою жену сквозь мерзкий зимний дождь, видя, как на улицах прохожие ежатся под зонтами, втягивают головы в воротники, так что мужчин едва отличишь от женщин! Надо думать, пешеходы восхищаются им, ведь на нем смокинг и рядом с ним женщина, форма головы и узкое белое лицо которой выдают ее благородное происхождение, а жемчуга — тремя плотными витками они охватывают тонкую шею — служат доказательством его начавшегося успеха, его вполне благополучно налаженной жизни, защищенной от грязи, катастроф и несчастий; для защиты его жизни сделано все, что в человеческих силах, поторопился мысленно добавить Альвин, не желая зазнаваться и забираться на пирамиду своей неомраченной гордости слишком высоко, а всего лишь на ту высоту, что ему дозволена; только бы не вызвать зависти или неудовольствия каких-либо сил, черт его знает, может, Бог все-таки есть, тогда ему наверняка не очень-то придется по вкусу, если тут, на земле, кто-то слишком уж уверует в свои силы; это может обозлить потенциального Бога, и он покажет жалкому человечишке на земле, в чьих руках на деле все сущие силы; и вообще, лучше не слишком-то давать себе волю — есть Бог, значит, так и быть должно, а нет его, так и это не беда.