Бран Мак Морн: Последний король

Говард Роберт Ирвин

Когда бог солнца зашел за горизонт, а запад покраснел;

Он поманил девушку своим рогом для питья,

И “Спой мне песню расы”, - сказал он.

Ее глаза были темны, как ночное море,

Ее губы были красными, как заходящее солнце,

Как темная роза в угасающем свете,

Она мечтательно провела пальцами по

По струнам с золотым шепотом,

Ищет душу своей древней лиры;

Бран

сейт все еще на троне королей,

Бронзовое лицо, освещенное огнем заката.

“Первый из расы людей”, - пропела она,

“Мы пришли из далекой неведомой земли,

С края мира, где нависают горы

И моря горят красным пламенем заката.

“Первые и последние в расе - это мы,

Позолота и гордость старого мира исчезли,

Му - это миф о западном море,

По залам Атлантиды скользят белые акулы.”

Бронзовое изображение, король сейт все еще,

Багровые дротики пронзили запад,

Она коснулась струн и пробормотала "трепет"

Поднял аккорды на самый высокий гребень.

“Послушайте вы историю, которую рассказывают древние,

Обещанный в былые времена богом луны,

Выброшенная на берег глубоководная раковина,

На поверхности вырезана мистическая руна:

“Как вы были первыми в мистическом прошлом

Из тумана тусклых Времен,

Так и люди твоей расы будут последними

"Когда мир рухнет", - так гласил стишок.

“Человек твоей расы, на вершинах, которые сталкиваются,

Взглянем на шатающийся мир внизу;

В клубах дыма он увидит, как все рухнет,

Плывущий туман от дующих ветров.

“Да, звездная пыль, падающая из космоса.

Кружась на ветрах, которые вращают;

Вы, которые были первыми, будьте самой последней расой,

Ибо один из твоих людей станет последним из людей”.

В наступившей тишине ее голос затих,

И все же это эхом разносилось в сумерках,

Над вереском ночной ветер мягкий

Обладал ароматом лесного мускуса.

Алые губы приподнялись, а темные глаза мечтали,

Летучие мыши кружили на незаметных крыльях;

Но луна стала золотистой, и далекие звезды заблестели,

И король все еще восседает на троне королей.

W orms of the E arth

W orms of the E arth

“Вбивайте гвозди, солдаты, и пусть наш гость увидит реальность нашего доброго римского правосудия!”

Говоривший плотнее запахнул свой пурпурный плащ вокруг своего мощного тела и

откинулся на спинку официального кресла, подобно тому, как он мог бы откинуться на спинку своего места в Большом цирке, чтобы насладиться лязгом гладиаторских мечей. Осознание власти окрашивало каждое его движение. Разжигание гордости было необходимо для удовлетворения римлян, и Тит Сулла был справедливо горд, поскольку он был военным губернатором Эборакума и подотчетен только римскому императору. Он был крепко сложенным мужчиной среднего роста, с ястребиными чертами чистокровного римлянина. Теперь насмешливая улыбка изогнула его полные губы, увеличивая высокомерие его надменного вида. Явно военный по внешнему виду, он носил панцирь из золотой чешуи и чеканный нагрудник своего ранга, на поясе у него висел короткий колющий меч, а на колене он держал посеребренный шлем с плюмажем-гребнем. Позади него стояла группа бесстрастных солдат со щитами и копьями – светловолосых титанов из Рейнландии.

Перед ним происходила сцена, которая, по-видимому, доставила ему столько настоящего удовольствия – сцена, достаточно распространенная везде, где простирались обширные границы Рима. Грубый крест лежал плашмя на бесплодной земле, и к нему был привязан мужчина – полуголый, дикого вида, со скрюченными конечностями, горящими глазами и копной спутанных волос. Его палачами были римские солдаты, и с тяжелыми молотами они приготовились приколоть руки и ноги жертвы к дереву железными шипами.

Лишь небольшая группа людей наблюдала за этой ужасной сценой на ужасном месте казни за городскими стенами: губернатор и его бдительные стражники; несколько молодых римских офицеров; человек, которого Сулла назвал “гостем” и который стоял, как бронзовое изваяние, безмолвствуя. Рядом со сверкающим великолепием римлянина скромная одежда этого человека казалась тусклой, почти мрачной.

Он был смуглым, но не походил на окружающих его латиноамериканцев. В нем не было ни капли теплой, почти восточной чувственности Средиземноморья, которая окрашивала их черты. Белокурые варвары за креслом Суллы очертаниями лица были менее похожи на мужчину, чем римляне. Ни полные изогнутые красные губы, ни роскошные развевающиеся локоны, наводящие на мысль о греке, были ему не свойственны. Его смуглый цвет лица не был похож на насыщенный оливковый цвет юга; скорее, это была мрачная тьма севера. Весь облик этого человека смутно наводил на мысль о затененных туманах, мраке, холоде и ледяных ветрах голых северных земель. Даже его черные глаза были жестоко холодны, как черные огни, горящие сквозь толщу льда.

Его рост был всего лишь средним, но в нем было что–то такое, что выходило за рамки простого физического сложения - некая свирепая врожденная жизнестойкость, сравнимая только с волком или пантерой. В каждой линии его гибкого, компактного тела, а также в жестких прямых волосах и тонких губах это было очевидно – в ястребиной посадке головы на жилистой шее, в широких квадратных плечах, в глубокой груди, поджарых поясницах, узких ступнях. Сложенный с дикой экономностью пантеры, он был воплощением динамичных возможностей, сдерживаемых железным самоконтролем.

У его ног скорчился человек, похожий на него цветом лица – но на этом сходство заканчивалось. Этот другой был низкорослым великаном с узловатыми конечностями, толстым телом, низким покатым лбом и выражением тупой свирепости, теперь явно смешанной со страхом. Если человек на кресте в племенном отношении походил на человека, которого Тит Сулла называл гостем, он гораздо больше походил на низкорослого скорчившегося гиганта.

“Что ж, Партха Мак Отна, ” сказал губернатор с нарочитой наглостью, “ когда ты вернешься к своему племени, тебе будет что рассказать о правосудии Рима, который правит югом”.